подговаривал соседей, чтобы они писали на меня заявления. По-видимому, он догадывался, что я, проведав о всех его делах, собираюсь что-то предпринять. Но ведь я теперь исключенный из партии, и с ним, членом райкома, тягаться мне было немыслимо. Поэтому я ограничился тем, что написал обо всем в Нижний Новгород, в КрайОГПУ[487]. Не знаю, получилось ли что из этого, так как я вскоре уехал.

Наконец, Ольга от потрясения едва держалась на ногах. У нее появились галлюцинации, она днем стала видеть перед собой Линочку. Надо было скорей убрать ее отсюда, где все ей живо напоминало детей.

Но куда ехать? Теперь я не видел никаких перспектив. Если бы можно было устроиться где-нибудь в городе так, чтобы достать к себе Леонида, то это, наверное, подняло бы мою энергию. Со смертью Линочки я остро почувствовал тоску о Леониде. Я верил, что будь он при мне, мне было бы легче переживать эту утрату. Вид же Тольки меня лишь раздражал. Я даже был как бы сердит на него, почему вместо Линочки не умер он, если уж кому-то надо было умереть.

Желание видеть около себя Леонида потянуло меня ближе к родине. Из коммуны мы на гроши, какие имелись, кой-как добрались до Шарьи. Между прочим, перед отъездом Ростов хотел забрать у нас швейную машину. Приезжал специально для этого в наше отделение, но придти ко мне у него решимости, видать, не хватило, прислал Зарубина. Я тому сказал: «Где вы нашли закон, что машины обобществляются?» Так он с этим ушел, и больше уж никто не приходил.

В Шарье мы продали самовар за 200 рублей и наняли попутчих до Никольска[488]. Там я имел в виду попортняжить до весны и потом на пароходе куда-нибудь уехать. Но ничего из этого не вышло: люди все были на лесозаготовках, а если которые и были дома, так шить им было не из чего: овчины делать не разрешалось, а мануфактуры в продаже не было. И мы попали в крайне тяжелое положение: ехать дальше было не на что и существовать здесь тоже нечем, оставалось хоть милостыню просить.

Отобрали еще из своих пожитков, что было можно, и вынесли на базар, чтобы выменять хлеба. То, что в нашем месте называют пирогами, у них — калабаны, а наши ковриги — човпаны. Так вот мы этих калабанов и човпанов выменяли около пуда да рублей 40 денег выручили. Надо было спешить с этим, куда-то двигаться.

Если бы не Ольга, то я, конечно, не задумываясь, двинулся бы в Нюксенский район. Но ехать туда с нею я считал невозможным, потому что это было бы неприятно жене, а также и Леониду. Другой вариант — ехать обратным путем в Леденгск в надежде устроиться рабочим на построенном мной заводе или же портняжить среди знакомого населения. Подводу я нашел с большим трудом, пришлось потратить на это несколько дней, а хлеб то тем временем все шел да шел. Нанял я подводу все же в направлении к Нюксенице и то по наличию денег на небольшое расстояние. И вот когда мы уже уложились на сани и ямщик вывел лошадь на дорогу, я все еще решал, куда же ехать? Скверное было состояние. Решил — в Леденгск, здравый рассудок взял верх. Зачем бы я приехал в Нюксеницу в таком положении, к тому же с Ольгой, оставить которую в ее теперешнем положении я, конечно, не мог, она была совсем больная. И Леониду мой приезд не принес бы пользы, скорее повредил бы.

Ямщик довез нас до деревни Березово в 30 километрах от Никольска, дальше не поехал, да у нас и денег на дальнейший путь не было. Опять мы сели на мель. До Леденгска было еще 60 километров. Пошли бы пешком, но ведь у нас все же было еще кой-какое барахлишко. Денег нет, и хлеба нет, и променять, пожалуй, стало больше нечего. Да к тому же Березово — такая деревня, что тут ничего и не достанешь.

У хозяина, где мы остановились, надо было сшить парню брюки. Когда я их шил, они приглашали меня с собой обедать, но ни Ольгу, ни Тольку не примолвили, поэтому отказался и я. За работу уплатили мне тем, что дали истопить ихнюю баню.

Я оставил тут своих домочадцев, наказав Ольге променивать хоть последнюю рубаху, чтобы прожить до моего возвращения, а сам пошел в Леденгск в надежде достать там по знакомству подводу в долг. Ходить я мог не хлестко, поэтому в Леденгск пришел только на второй день к вечеру. В первую очередь заявился на льнозавод к директору. Он был мне знаком: когда я строил завод, он был в соседнем сельсовете председателем. Я еще часы у него тогда купил. Они мне были и не нужны, но ему нужны были деньги, а часы, как он сам сознался, были худые. «Ну, да ты, — говорит, — большое жалование получаешь, так купи». Так и взял я их у него за ту цену, какую он запросил.

Принял он меня приветливо, только не догадался покормить, а сам я, конечно, не сказал, что шел двое суток впроголодь. От него я пошел в деревню Мундор, в которой раньше жил. Зашел к мужику, с которым мы чаще ругались и дружнее жили. Звали его Егорко Евсин, был он бедняк. Он сразу же велел бабе собрать ужинать — с дороги ведь, говорит, человек-то, поесть хочет.

Поел, и стало повеселей. Рассказал им свое положение. Правда, было неловко: ведь они знали меня как строителя завода, как видного по сельсовету партийца и материально обеспеченного, а тут вдруг такая метаморфоза. Но что поделаешь. На другой день я обратился в колхоз за лошадью. Дали и даже без ямщика: зачем, говорят, зря человеку ездить, ты и раньше один ездил, мы знаем, что ты зря лошадь не погонишь. Но передо мной стоял еще вопрос: а как на дорогу туда и обратно с хлебом? Я знал, что Ольга едва ли что раздобудет в Березове. Зашел опять к одному знакомому мужику, он во время строительства был у меня сторожем-кладовщиком. Так и так, говорю, Василий Антропович, выручай. Не успел я договорить,