Представляется маловероятным, чтобы о письме Снесаревой Ворошилов не сказал Сталину. Вопрос в другом — когда появилась судьбоопределяющая, никем не могшая быть оспоренной записка Сталина о замене Снесареву высшей меры десятью лагерными годами. В августе тридцатого года ему был вынесен смертный приговор, а через год — снова смертный приговор, и нереально представить, чтобы сталинское мнение не стало известно приговорщикам или, тем более известное, не было принято как предписательное, приказное. Или то были приговоры на устрашение и слом личности, а карательное ведомство, конечно же, знало, что расстрела не будет?

Вскоре было направлено заявление Е.В. Снесаревой и секретарю ЦИК страны А.С. Енукидзе — она просила ускорить разбирательство дела, уже почти полгода находящегося в заключении ни в чем не повинного кормильца семьи. Это письмо и вовсе оказалось безрезультатным криком в пустоту, поскольку ответа не последовало, а смертный приговор не заставил себя ждать.

Евгения Васильевна подала заявление на имя замнаркомвоенмора И.П. Уборевича, тогда весьма популярного и влиятельного, но чуждого Снесареву и, что прискорбней, считавшего подследственного генерала и профессора чужим — голосом отжившего времени. И у него-то несчастная женщина просила заступничества! На её заявление была наложена резолюция: «Снесаревой. Ввиду невозможности помочь, Ваша просьба осталась без последствий, о чём просил Вас поставить в известность тов. Уборевич. 28/VIII-30 г.». Порученец подпись свою на всякий случай оставил неразборчивой.

С просьбой пересмотреть дело Евгения Васильевна обращается в высшие инстанции страны, шлёт письма и телеграммы, пытается достучаться к Смидовичу, к Крыленко, который хорошо знал Снесарева по своим памирским экспедициям, снова и снова встречается с Тодорским, Будённым. Ничего не помогает.

Тогда она телеграммой обращается к Сталину: «Прошу приостановить приговор мужу проф. Снесареву, лично Вам известному. Подробности письмом. Снесарева».

Нешутейная, не оставляющая и скромных надежд на долгую почтенную старость улика: Русский национальный центр — РНЦ, он же Русский национальный союз — РНС (Ренессанс — так будто бы сами участники именовали организацию) — монархическая организация из офицеров и учёных, якобы организованная Брусиловым, после его смерти якобы возглавленная Снесаревым и учёным-экономистом Озеровым.

(Имя Ивана Христофоровича Озерова (1869–1942) уместно вспомнить здесь хотя бы несколькими строками. Самородок, сын крестьянский, выпускник, как и Снесарев, Московского университета, профессор Петербургского университета, автор книг с пророческим заглядом и в нынешний день: «Развитие общечеловеческой солидарности», «Отчего Америка так быстро идёт вперёд», «Очерки экономической и финансовой жизни России и Запада», «Русский бюджет», «Как расходуются в России народные деньги», «Куда идём? (Итоги экономического развития XIX века)», «На новом пути к экономическому освобождению России» — эти книги и сегодня во благо прочитать не только отечественным экономистам, но и общественно-политическим верхам. Арестованный в 1930 году, Озеров, как и Снесарев, приговаривается к расстрелу, заменённому Северными лагерями и Соловками на десять лет. Но уже в тридцать третьем году Соловки выдающегося экономиста так доконали, что его — редкий случай — отпустили-направили умирать… в Воронеж. Через три года — случай ещё более поразительный — его полностью реабилитируют, и он возвращается в город на Неве. Писатель Корней Чуковский, познакомясь с Озеровым, «старым, больным, но неугомонным человеком», не без уважительного удивления заметит: «Он полон всяческих цифр, диаграмм и может, не сходя с места, ошарашить вас десятками всяких таблиц, характеризующих рост нашего хлопководства, нашего сельского хозяйства, нашей промышленности». Но огромный финансово-экономический талант его не был востребован. Последние годы некогда первый экономист России доживал в доме престарелых для учёных.)

13 августа 1930 года Снесарева приговорили к высшей мере, заменённой на 10 лет исправительных лагерей, с конфискацией имущества и высылкой семьи из Москвы, о чём ему и было объявлено через четыре месяца. Но репрессивная карусель раскручивалась далее. Был взят и основательно, пристрастно и прицельно, как только умеют органы, допрошен начальник военных железнодорожных сообщений Украины Сергеев; прицельно — по Снесареву. Учёный и генерал был слишком значительной фигурой, чтобы поставить его только во главе мирной организации враждебных власти учёных. Сергеев, бывавший у него в гостях, на встречах георгиевских кавалеров, дал показания, в которых имя Андрея Евгеньевича высвечивалось в контексте «контрреволюционности». По новому делу № 554672 ему было предъявлено обвинение в том, что он является одним из активнейших организаторов военной контрреволюционной организации бывших офицеров. 18 июля 1931 года он был вторично приговорён к высшей мере по статье 58, пп. 4, 7, 10, 11 (здесь уже один пункт добавился). И опять замена расстрела на исправительно-трудовые лагеря, все те же десять лет.

«Клим! Думаю, что можно было бы заменить Снесареву высшую меру 10-ю годами. И. Сталин» — всё-таки когда именно срабатывает знаменитая теперь сталинская записка?

Судя по записке, Ворошилов обращался к Сталину с просьбой облегчить участь их царицынского, пошедшего наперекор им знакомца. Косвенное подтверждение — вторая, сопутствующая сталинская записка, зовущая Ворошилова в Большой театр, куда Сталин ушёл в попытке избавиться от усталости и тяжких дум, и свидетельствующая о том, что между ними отношения не переставали быть дружескими. К друзьям же незазорно обращаться с вопросами неудобными, раздражающими.

Снесарев, арестованный как якобы один из руководителей монархического Русского национального союза, среди первых и главных проходил и по делу «Весна» (продолжавшему и завершавшему «Дело генштабистов», 1930–1932), когда тысячи генералов и офицеров были арестованы, брошены в застенки и тюрьмы НКВД (ОПТУ), среди них и хорошие его знакомые — известные фамилии, военные соратники, друзья. (Кожинов справедливо полагает, что именно тогдашние репрессии нанесли наиболее тяжкий ущерб нашей армии, и в своей замечательной книге «Великая победа» из множества тогда пострадавших выделяет фамилии Снесарева, Свечина, Егорьева как выдающихся теоретиков и практиков военного дела.)

В том же тридцатом стало раскручиваться и так называемое «Академическое дело», где арестованными оказались историки Платонов, Греков, Тарле, Бахрушин, Любавский (как и Снесарев, родившийся в семье священника, написавший, как и Снесарев, географический, близкий к геополитическому, национально значимый труд).

А в тридцать третьем закрутилось «Дело славистов», или «Российской национальной партии», по которому проходили крупнейшие деятели отечественной науки Н.Н. Дурново, Г.А. Ильинский, М.Н. Сперанский, А.М. Селищев, В.В. Виноградов, П.Д. Барановский, B.C. Трубецкой; среди арестованных и приговорённых были также архивисты, писатели, искусствоведы, реставраторы, музейные работники.

Всюду слово «русский» — как угроза большевистскому режиму. Здесь невольно вспоминаешь Брусилова и Снесарева. Брусилов, кому боевыми соратниками прощён грех побратимства с Керенским, видел, что новая советская империя, которой он тоже присягнул, строится на небывалых прежде в истории жертвах. Он наивно пытался уверить себя в том, что «непроизвольная неуловимая духовная пропаганда, невольное влияние наших людей, привычек, взглядов неминуемо отразятся на рядах Красной армии… Необходимо было влить в ряды их противовес, естественный национальный элемент, и под шумок парировать развращение русских наивных запуганных парней. Это могло бы сделаться само собой, духовными флюидами, силой духа, даже без всякого определённого заговора… Пусть для этого необходимо было надеть красную звезду, наружно, но чтобы её сбросить и заменить крестом, нужно было быть тут, на Родине».