С церковной точки зрения Эфесский Собор являет блестящий пример человеческих слабостей и всесилия Святого Духа, Который «где хочет, там и дышит». Мы привыкли слепо связывать внешние события причинно-следственной связью с теми или иными именами, как-то «забывая», что Божество слабыми руками людей творит величайшие подвиги; и далеко не всегда личные усилия соответствуют тем дарам, которые Господь посылает нам. Или, говоря точнее, всегда не соответствуют. Святость не означает непогрешимости, «всяк человек ложь», и поэтому нет ничего удивительного в том, что не все, мягко говоря, действия участников Собора, позднее прослывших великими светочами Православия, вызывают положительную оценку. Великий Дух, оживляющий все земное, парил над ними, Своей благодатью исправляя их человеческие ошибки и претворяя зло в добро.

«Из всех Вселенских Соборов, – справедливо писал А.В. Карташев (1875—1960), – нет более соблазнительного, чем Третий, и из всех еретиков нет более симпатичного и здравого, чем Несторий». Далее, он раскрывает богословское значение Собора: «Итак, “икона” III Вселенского Собора, его идеальное достижение, запечатленное в оросе, – это та же формула идеального равновесия природы в Богочеловеке, какой вскоре дал высшее выражение IV Вселенский Халкидонский Собор. III Собор был только этапом, черновым наброском. Но прежде чем дойти до Халкидонского равновесия, нужно было диалектически пройти сквозь специфический уклон Кириллова богословия и им защититься от угрозы полярного заблуждения, символически представлявшегося Несторием. Самой драгоценной, «иконной» чертой этого достижения является освящение имени и осознанного культа Богородицы, как воплощенной вершины догмата об обожении человека. Под этим знаком Собора Пресвятой Богородицы Ефесский Собор и прошел в сознании церковных масс»[817].

Но, к сожалению, эта радость воссоединения враждебных друг другу партий была омрачена тем, что некоторые ригористичные сторонники св. Кирилла, Нестория и Иоанна Антиохийского не согласились с «Исповеданием». Группа консервативных сирийцев ушла в Персию, где создала так называемую Несторианскую церковь. А Александрия окончательно уверовала в достоинства своего архиерея, как «Вселенского богослова», со всеми вытекающими отсюда последствиями. Вскоре это приведет к образованию нового раскола и породит печально знаменитый «Разбойный собор» 449 г.

Сам виновник (или невольный инициатор?) нового раскола Несторий по инициативе нового Александрийского патриарха Диоскора (444—451) был сослан еще дальше в пустыню (6‑е место ссылки) близ Панополиса, где занялся писательской деятельностью. Умрет он в 451 г., незадолго до созыва Халкидонского Собора. Уверенный в том, что из ссылки ему не вернуться, в глубоком раскаянии Несторий писал: «Мое горячее желание – да будет благословен Господь небесе и земли! А Несторий пусть останется анафемой. Господу угодно, чтобы люди примирились с Ним, проклиная меня. Я не отказался бы зачеркнуть то, что я говорил, если бы я был уверен, что это нужно и что люди через это обратятся к Богу».

Когда к нему неожиданно пришел указ императора св. Маркиана об освобождении из ссылки, Несторий заторопился домой, но по дороге упал с лошади (это на седьмом десятке лет!) и вскоре умер, приветствуя папу св. Льва Великого и св. Флавиана Константинопольского[818].

…Прошло почти семнадцать лет после Эфесского Собора; умерли Иоанн Антиохийский и св. Кирилл Александрийский, Несторий в ссылке искупал свою вину вместе с другом Иринеем, некоторое время бывшим епископом Тира. Но вдруг в 448 г. вновь возбудился пожар богословского спора о природе Богочеловека, на этот раз в одном из монастырей близ Константинополя, где среди трех сотен монахов жил уже немолодой архимандрит Евтихий.

Когда император созвал Вселенский Собор, он, влекомый горячим желанием отстоять истину от происков несторианцев, отправился в Эфес и вместе с Евсевием Дорилейским, с которым подружился в ходе Собора, активно боролся против учения Нестория. На него обратил свое благосклонное внимание сам св. Кирилл и даже подарил ему список (копию) «12 анафематизмов». Все это вскружило голову Евтихию, посчитавшему себя великим богословом. Увы, самооценка оказалась явно завышенной: хотя он действительно хорошо знал Священное Писание, но весьма скептически относился к не менее важному источнику христианского вероучения – Преданию, в частности к творениям Святых Отцов Церкви.

Пребывая в своем уединении, вспоминания события Эфесского Собора, он постепенно пришел к мысли о том, что Собор не до конца выполнил свое высокое предназначение, отвергнув еретический образ мыслей Нестория. Евтихий уверовал, будто именно ему надлежит восполнить пробел, связанный с недооценкой Божественной природы во Христе. Здесь он впал в противоположную крайность. Несторий настаивал на истинно человеческом естестве Богочеловека и преувеличивал в своем понимании лица Богочеловека значение и силу Его человечества, представляя Его существующим в себе самом, отдельно от Божественного естества, в виде человеческой особи. Напротив, Евтихий, ревнуя о славе Божественного естества Иисуса Христа, преувеличил Его Божественность. Он представлял все существо Его наполненным одной Божественностью, а самое человеческое считая принадлежностью, свойством, формой Божественного естества Спасителя[819]. Таким образом, по Евтихию, во Христе есть только одно истинное существо – Божественное.

Как ни спорны были мысли архимандрита, но они пользовались успехом в его монастыре и получили довольно широкое распространение в других обителях. О новаторе заговорили и в столице, тем более что, имея мечту сделаться Константинопольским архиепископом, Евтихий довольно щедро раздавал подарки, надеясь сместить с кафедры правящего архиерея «Нового Рима» св. Флавиана (446—449). Вскоре монастырь Евтихия сделался местом паломничества придворных особ, первым из которых был евнух Хрисафий. А затем слух о благочестии архимандрита достиг и слуха императора св. Феодосия Младшего, сделавшегося его горячим поклонником.

Надо сказать, св. Флавиан отнюдь не был всеобщим любимцем в кругу столичной знати и среди клира: его примирительный образ мыслей не удовлетворял монахов, пылавших ненавистью к Несторию, а при дворе он приобрел противника в лице евнуха Хрисафия, желавшего поставить на эту кафедру своего друга Евтихия. Кроме того, в нарушение некой сомнительной, мягко говоря, традиции св. Флавиан отказался после своей хиротонии отправить во дворец, придворным, евлогии – дар в виде денег, который обычно архиепископы столицы выкладывали чиновникам за свое назначение. Кроме того, патриарх ослушался императора, когда тот попросил рукоположить св. Пульхерию в диаконисы, и даже предупредил ее о такой инициативе. Конечно же, св. Феодосий под нашептывание Хрисафия пришел к мысли, будто патриарх употребил во зло его доверчивость, и охладел к нему[820].