— Ты чувствуешь ее? — Сказала она, касаясь своего левого плеча. — Руну Парабатая?

— Я больше не чувствую ее, — сказал он, и сердце Эммы упало. На самом деле она знала об этом с того самого момента, как он вошел в комнату, но она не понимала сколь много надежды она все еще возлагала на то, что каким-то образом заклинание могло быть разрушено.

— Отвернись, — глухо сказала она. — Мне нужно одеться.

Джулиан поднял бровь. — Ты же знаешь, что я видел все это прежде.

— Что не дает тебе привилегий на дальнейший просмотр, — сказала Эмма. — Отвернись. Живо.

Джулиан отвернулся. Эмма поискала в своем шкафу наименее смахивающий на тульскую одежду наряд, который у нее только был, и в конце концов выудила платье в цветочек и винтажные босоножки. Она переоделась, наблюдая за тем, как Джулиан смотрел на стену.

— Так, просто для ясности, заклинание снова действует, — сказала она, как только одела платье. Она спокойно взяла жилет, который носила в Туле, достав оттуда письмо Ливви и положив его в карман платья.

— Да, — сказал он, и она почувствовала, как это слово, словно игла вошло в ее сердце. — У меня было несколько снов, снов с чувствами в них, но к тому времени, как я проснулся… они исчезли. Я знаю, что я чувствовал, даже, как я чувствовал, но сейчас я не чувствую этого. Это все равно что знать, что у меня есть рана, но не помнить, на что похожа боль.

Эмма сунула ноги в босоножки и скрутила свои волосы в узел. Она подозревала, что, вероятно, она сейчас выглядела бледной и ужасной, но какое сейчас это имело значение? Джулиан был единственным человеком, на которого она хотела бы произвести впечатление, но его это сейчас совершенно не заботило.

— Можешь поворачиваться, — сказала она, и он обернулся. Он выглядел куда мрачнее, чем она могла бы подумать, словно нерушимое заклинание было для него мучением. — Итак, что ты собираешься делать?

— Подойди сюда, — сказал он, и она подошла к нему с небольшой неохотой в то время, как он начал разматывать повязки на своей руке. В этот момент трудно было не вспомнить, как он говорил с ней в Туле, как он вкладывал каждый кусочек себя, свою надежду, тоску, желание и страх в ее руки.

Я сам на себя не похож без тебя, Эмма. Как только ты растворишь краску в воде, ты не сможешь вернуть ее обратно. Я не могу вывести тебя из себя. Это значит вырезать мое сердце, а я не люблю себя без своего сердца.

Бинты спали, и он протянул ей свое предплечье. Она вздохнула. — Кто это сделал? — Спросила она.

— Я, — сказал он. — Перед тем как мы покинули Туле. На внутренней части его руки, пересекая кожу, он вырезал слова: слова, которые сейчас уже зажили, превратившись в красно-черные шрамы.

ТЫ В КЛЕТКЕ.

— Ты знаешь, что это значит? — Спросил он. — Зачем я сделал это?

Казалось, что ее сердце разбилось на тысячу кусочков. — Знаю, — сказала она. — А ты?

Кто-то постучал в дверь. Джулиан отскочил назад и начал поспешно перематывать руку.

— Что там? — Отозвалась Эмма. — Мы почти готовы.

— Я просто хотел сказать вам, чтобы вы спускались, — сказал Марк. — Мы все хотим услышать вашу историю, и я приготовил свои знаменитые бутерброды с пончиками.

— Я не уверена, что «Тавви их любит» — это именно то, что подразумевает большинство людей, когда говорят «знаменитый», — сказала Эмма.

Джулиан, ее Джулиан, сейчас бы рассмеялся. Этот же Джулиан просто сказал:

— Нам лучше идти, — и прошел мимо нее к двери.

* * *

Сначала Кристина подумала, что волосы Кирана побелели от досады или потрясения. Но спустя несколько минут, она поняла, что они были усыпаны сахарной пудрой.

Они находились на кухне, помогая Марку раскладывать на тарелки яблоки, сыр и «бутерброды с пончиками» — ужасно отвратительная смесь с пончиками, разрезанными пополам и наполненными арахисовым маслом, медом и желе.

Хотя Кирану понравился мед. Он слизнул немного с пальцев и начал чистить яблоко маленьким острым ножом.

— Guácala. — Засмеялась Кристина. — Они же грязные! Вымой руки после того, как облизал их.

— Мы никогда не мыли руки в Охоте, — сказал Киран, облизывая мёд с пальца так, что Кристина ощутила трепет у себя в животе.

— Это правда. Мы этого не делали, — согласился Марк, разрезая пончик пополам и создавая при этом еще одно облако сахарной пудры.

— Это потому, что вы жили, как дикари, — сказал Кристина. — Иди помой руки! — Она подтолкнула Кирана к раковине, чьи краны все еще смущали его, и подошла к Марку, чтобы стряхнуть сахар с его рубашки.

Повернувшись, он улыбнуться ей, и ее желудок снова совершил переворот. Чувствуя себя очень странно, она оставила Марка и вернулась к нарезке сыра на маленькие кубики в то время, как Киран и Марк тщетно спорили по поводу того отвратительно ли есть сахар прямо из коробки.

Было что-то приятное и спокойное в том, что она находилась рядом с ними обоими. Что-то, что она не чувствовала с тех пор, как ушла из дома. Это было странно, потому что ни в Марке, ни в Киране не было ничего необычного и не было ничего нормального в том, как она относилась к ним обоим.

На самом деле она почти не видела их с тех пор, как они вернулись из Страны Фейри. Она все время проводила в комнате Эммы, беспокоясь, что Эмма проснется, а ее там не будет. Она спала на матрасе рядом с кроватью, несмотря на то, что спала она совсем мало. Эмма беспокойно спала и днем, и ночью, снова и снова выкрикивая имена Ливви, Дрю, Тая и Марка, своих родителей, но чаще всего Джулиана.

Существовала еще одна причина, по которой Кристина хотела быть в комнате с Эммой, в которой она никому не признавалась. В своем бессознательном состоянии Эмма звала Джулиана, говорила, что она любит его, и звала чтобы он пришел и обнял ее. Любое из этих утверждений могло быть списано на любовь, которая ощущается между парабатаями… но, опять же, не факт. Как хранительница тайны Эммы и Джулиана, Кристина чувствовала, что обязана ради их обоих защищать бессознательные откровения Эммы.

Она знала, что Марк чувствовал то же самое: он был с Джулианом, хотя и сообщил ей, что Джулиан кричал гораздо меньше. Это была одна из тех немногих вещей, которые Марк сказал ей с тех пор, как они вернулись из Страны Фейри. Она сознательно избегала и Марка, и Кирана: Диего и Джейми все еще были в тюрьме, Консул находился под домашним арестом, Дирборны все еще были у власти, а Эмма и Джулиан — без сознания; она была слишком измотана, чтобы в данный момент разбираться с беспорядком в ее любовной жизни. До этого момента она даже не осознавала сколько всего она упустила.

— Привет! — Сказал Тавви, прибежавший на кухню. Последние несколько дней, пока Джулиан болел, он был подавлен, но он быстро поправился с завидной детской непосредственностью. — Я должен отнести бутерброды, — добавил он с видом человека, которому было поручено очень важное задание.