В 1944 году выдающийся советский специалист в области черной металлургии, бывший в одно время членом сталинского правительства, бежал из страны, как и Тиссен, в знак протеста против преступлений и безумия режима, чьим устремлениям он когда-то аплодировал с огромным энтузиазмом. Виктор Кравченко, сын радикально настроенного рабочего из Екатеринослава, посаженного в тюрьму как лидера забастовки во время революции 1905 года, получил образование инженера-металлурга в 1920-х годах, а на старте второго пятилетнего плана (1927–1932) стал членом коммунистической партии и молодым управленцем сталелитейного завода в Никополе, в самом сердце Донбасса. Его революционный идеализм, который он унаследовал от своего непартийного отца, потерпел полный крах при виде реалий чудовищного до гротеска неравенства, царящего в советской промышленности. Будучи менеджером трубопрокатного завода, Кравченко имел право на один из пятикомнатных домов, предназначенных для высших управленцев; в доме был холодильник (заполненный икрой, дынями и свежими овощами), радиоприемник и ванна. Его обслуживали оплачиваемые государством домработница, садовник и шофер. В его распоряжении были две лошади и автомобиль. Питался он в ресторане для менеджеров, который обильно снабжали местные колхозы. Рабочие же питались в «огромном, дурно пахнущем кафетерии», где царила полнейшая антисанитария, около 5000 из них жили в грубо сколоченных деревянных бараках рядом с заводом, в условиях «более подходящих для содержания скота, чем людей»)4. Его зарплата была в 5 раз больше, чем у высококвалифицированного бригадира, и в 10 раз больше, чем у линейного рабочего.

Это несоответствие слов и действительности и зияющая пропасть между социалистической риторикой и откровенной эксплуатацией советских промышленных рабочих сначала вызвали болезненное разочарование Кравченко. Он вспоминал слова своего отца-революционера, который жаловался на то, что рабочие были привязаны к станкам, как «настоящие рабы»; «политическая тирания и экономическое угнетение» были совсем не лучше, чем при капитализме, только все называлось другими словами5. В конце концов Кравченко пришел к убеждению, что советский народ снова разделился на высшие и низшие классы и власти предали свою цель создать лучшую жизнь для всех своих граждан. Ему посчастливилось больше, чем Тиссену, и он избежал тюрьмы, когда сотни его коллег были тайно сосланы в лагеря или расстреляны по сфабрикованным обвинениям в саботаже. Он постоянно находился в напряженных отношениях с органами безопасности, но в 1940 году ему удалось избежать большей угрозы, чем партийный выговор или судебный приговор по ложному обвинению в растрате, отмены которого он успешно добился в результате апелляции. В 1943 году его послали в Соединенные Штаты в качестве члена советской комиссии по закупкам по ленд-лизу, но произошло это после того, как он прошел тщательную проверку НКВД, которая заключалась в длившихся месяцами и многократно повторяющихся тщетных допросах. Его поездка в конце концов, была одобрена ни много ни мало самим Центральным комитетом партии. Перед этим ему дали прочитать две брошюры с инструкциями не входить в Америке ни в какие бары или клубы, не говорить с женщинами и постоянно быть начеку, так как его паспорт может быть украден. Перед отъездом ему пришлось выслушать разглагольствования старших партийных функционеров о вражеском обществе (Соединенных Штатах, не Германии), находившемся на «последней стадии загнивания», после чего в августе 1943 года он направился в Америку на лесовозе. 3 апреля 1944 года он заявил газете «New York Times» о своем побеге. В заранее подготовленном обращении он разоблачал репрессии и нищету, которым подвергаются простые русские люди под гнетом циничной тирании6.

И Тиссена, и Кравченко объединяло их общее убеждение, к которому каждый из них пришел самостоятельно и которое состояло в том, что экономические системы, которым они служили, в одном случае – капиталистическая, в другом – коммунистическая, при диктатурах стали похожими друг на друга. Пережитое ими пришло в полное противоречие с традиционными представлениями о двух экономических системах, которых они когда-то придерживались, и с тех пор считалось всеми как неоспоримое и самоочевидное свидетельство различий между двумя диктатурами. Марксисты считали национал-социалистическую экономику крайней формой капитализма, возникшей под давлением обвала экономики после 1929 года и страха перед рабочим классом. Коммунистический Интернационал характеризовал гитлеровскую Германию как «откровенно террористическую диктатуру наиболее шовинистического и крайнюю форму империалистического финансового капитализма»7. Американский социолог Фредерик Поллок, писавший в годы Второй мировой войны, характеризовал германскую систему как «государственный капитализм», термин, получивший с тех пор широкое распространение. Поллок считал, что такой принудительный режим дисциплинировал трудовые ресурсы, способствовал устойчивости рынка, осуществлял широкое вмешательство в экономику, но в конечном итоге защищал процесс генерирования частной прибыли, которая является двигателем любой капиталистической экономики. В послевоенной интерпретации германская экономика при Гитлере стала характеризоваться как «дисфункциональный капитализм», типичное детище эпохи длительных кризисов8.

Советская экономика при Сталине оказалась, напротив, системой, в которой фактор частной выгоды был полностью уничтожен, вместо частных предприятий воцарилась государственная собственность и экономическая жизнь направлялась исключительно агентами государственного планирования. Национал-социалистические экономисты из кожи вон лезли, чтобы доказать, что германская экономика при Гитлере не была социалистической плановой экономикой в марксистском понимании этого слова, «которая требует национализации всех средств производства» и «душит всякое независимое существование»9. Послевоенные характеристики сталинской экономики были более критичными в отношении преувеличенных заявлений об экономических успехах, но никто не подвергал сомнению тот факт, что основными чертами советского эксперимента были коллективная собственность, государственное планирование и государственный контроль. Последние объяснения неудачи советской плановой экономики при Сталине вполне оправдывают характеристику «дисфункционального социализма»10. И тем не менее обе системы и поныне продолжают характеризоваться как некие формы капитализма и социализма.

Основные различия между двумя экономиками были результатом не идеологических различий, а специфических обстоятельств, сложившихся в обеих странах. Германская экономика выросла за сорокалетний период до Первой мировой войны во вторую по размеру мировую индустриальную державу и вторую по объему торговли мировую империю. Промышленное развитие здесь опиралось на высококвалифицированную рабочую силу, внедрение достижений науки в производство и на оживленный мировой рынок. Государство играло важную роль в экономике, проводя политику протекционизма в тех областях, где это было необходимо, и обеспечивая развитие инфраструктуры услуг, но в экономике в целом преобладал частный бизнес, который регулировал свою деятельность через систему картелей и трестов. После войны экономика пыталась бороться за возвращение к уровню торговли и производства, достигнутому к 1914 году. В результате роль государства усилилась, оно всячески поощряло политику занятости населения, продвигая международную торговлю и наращивая государственные инвестиции. Инфляция 1923 года лишила собственности имущие классы и оставила Германию чрезмерно зависимой от иностранных источников капитала или государственных инвестиций. Падение рынка, начавшееся в Германии в начале 1929 года, заставило государство волей-неволей играть еще большую роль в усилиях по спасению рухнувшей германской банковской системы, которая в качестве антикризисной меры была эффективно национализирована, и всячески пыталось удержать рост массовой безработицы и сохранить уровень производства. К 1932 году частная экономика в Германии переживала острейший кризис; уровень производства в тяжелой индустрии был немногим выше уровня 1880-х годов, торговля сократилась наполовину от уровня 1928 года, а число безработных достигло более шести миллионов человек, или трети всей рабочей силы, занятой в промышленности11.