– Тебе чего, сынок? – спросил человек.

– Сколько стоит лист бумаги?

– Я не продаю бумагу листами.

– А.

– Давай не задерживайся.

– А за коробку сколько?

– За коробку чего?

– Бумаги.

– Какой бумаги? Зачем тебе?

– Для письма.

– Деловое письмо? Личное? Это тебе самому? Будешь письмо писать?

– Да, сэр.

– И что за письмо?

Томми серьезно поразмыслил. Не хотелось бы купить не ту бумагу.

– Смертельную угрозу, – наконец ответил он.

Тут лавочник почему-то страшно развеселился. Зашел за прилавок и нагнулся над ящиком.

– Держи, – сказал он, вручая Томми лист плотной кремовой бумаги, на ощупь гладкой и прохладной, как марципан. – Лучшая двадцатипятифунтовая хлопчатая бумага. – Он все смеялся. – Только ты уж их убей как следует, договорились?

– Да, сэр, – сказал Томми.

Он вернулся к пишмашинке, закатал в нее лист дорогой бумаги и за полчаса соорудил послание, которое затем соберет толпу на тротуарах вокруг Эмпайр-стейт-билдинг. Нельзя сказать, что Томми непременно рассчитывал на такой результат. Тюкая свое обращение к редактору «Нью-Йорк геральд трибюн», он и сам толком не понимал, на что надеется. Он лишь хотел помочь Кузену Джо отыскать путь домой. Он не знал, что из этого выйдет, хотя бы поверят ли письму (ему-то казалось, что оно ужасно официальное и реалистичное). Допечатав, он бережно вынул лист и опять вошел в лавку.

– Сколько стоит конверт? – спросил он.

На семьдесят втором этаже мальчик повел их влево, мимо компании-импортера, мимо производителя париков, к двери со словами «КОРПОРАЦИЯ „НЕВИДИМЫЕ КРЕМЫ КОРНБЛЮМА“» на матовом стекле. Оглянулся, задрал бровь – мол, уловили шутку? Либер, впрочем, не совсем понял, в чем соль. Мальчик постучал. Ответа не последовало. Он постучал снова.

– Где он?

– Капитан Харли.

Все обернулись. Их догнал еще один местный полицейский, Ренси. Он приставил палец к носу, будто делился щекотливой или конфузной информацией.

– Что такое? – опасливо спросил Харли.

– Наш парень наверху, – сказал Ренси. – Прыгун. На наблюдательной площадке.

– Что? – Либер вытаращился на пацана, сам понимая, что компетентному детективу не положено так теряться.

– Костюм? – спросил Харли.

Ренси кивнул:

– Красивый такой, синий. Шнобель. Тощий. Это он.

– Как он туда попал?

– Мы не знаем, капитан. Богом клянусь, мы следили везде. Пост на лестнице, пост у лифтов. Я не знаю, как он туда пробрался. Просто взял и возник.

– Пошли, – сказал Либер, уже шагая к лифтам. – И сына прихватите, – велел он Сэмми Клею; кнехт, к которым их причаливаешь, надо принести с собой.

Лицо у мальчика застыло и побелело – похоже, решил Либер, в ошеломлении. Его розыгрыш почему-то сбылся.

Все набились в лифт с прихотливыми шевронами и лучистой деревянной инкрустацией.

– Он на парапете? – спросил капитан Харли.

Ренси опять кивнул.

– Погодите, – сказал Сэмми. – Я запутался.

Либер признался, что чуточку запутался и сам. Он думал, загадка письма в «Геральд трибюн» разгадана: безвредная и непостижимая выходка одиннадцатилетнего мальчишки. «Несомненно, – рассудил Либер, – я в этом возрасте тоже был довольно-таки непостижим». Пацан добивался внимания, делал заявление, внятное лишь его родным. А тут вдруг выясняется, что давно потерянный кузен, про которого до сего момента Либер думал, что он мертв, сбит машиной на обочине какой-то богом забытой грунтовки в районе У-Кота-Под-Хвостом, штат Вайоминг, умудрился окопаться в конторе на семьдесят втором этаже Эмпайр-стейт. И теперь похоже на то, что автор письма – все-таки не пацан; Эскапист сдержал свое зловещее обещание городу Нью-Йорку.

Они поднялись на четырнадцать этажей – особый лифт-экспресс до упора, – и тут Ренси тихо выдавил:

– Там сироты.

– Там что?

– Сироты, – расшифровал Клей. Он держал пацана за шею – отеческое порицание под личиной заботы. «Ну погоди, дома поговорим» – вот что сообщало это объятие. – А почему там?..

– Да, сержант, – поддержал его Харли. – Почему там?..

– Ну, похоже было, что этот, э… джентльмен в… э… синем костюме не появится, – ответил Ренси. – А эта мелкота приперлась аж из Уотертауна. Десять часов на автобусе.

– Зрительный зал, значит. Маленькие дети, – сказал Харли. – Великолепно.

– А ты? – спросил Либер у пацана. – Ты тоже запутался?

Мальчик выкатил глаза, потом медленно кивнул.

– Ты уж голову не теряй, Том, – сказал Либер. – Мы тебя попросим поговорить с этим твоим дядей.

– Двоюродным, – сказал Клей. Прокашлялся. – Двоюродным дядей.

– Вот-вот, поговори с двоюродным дядей про канцелярские резинки, – сказал Ренси. – Это что-то новенькое.

– Канцелярские резинки, – повторил капитан Харли. – И сироты. – Он потер искалеченную половину лица. – Небось, там еще и монашка найдется?

– Падре.

– Ладно, – сказал капитан Харли. – Уже кое-что.

Двадцать две сиротские души из приюта Святого Викентия де Поля сбились в кучку на ветреной крыше города на высоте в тысячу футов. Серый свет размазался по небу, точно мазь по бинту. Толстые железные молнии на темно-синих вельветовых пальтишках – пожертвованных универмагом Уотертауна прошлой зимой вместе с двадцатью двумя парами гармонирующих галош – были плотно застегнуты на апрельском холоде. Двое стражей, отец Мартин и мисс Мэри Кэтрин Мэкоум, обходили детей кругами, точно пара кусачих овчарок, загоняли их голосами и руками. Глаза у отца Мартина слезились на резком ветру, толстые руки мисс Мэкоум покрылись гравировкой мурашек. Оба они были не очень-то нервными людьми, но ситуация вышла из-под контроля, и сейчас они кричали.

– Отойдите! – сказала детям мисс Мэкоум несколько сотен раз.

– Да что же это такое, мужик, – сказал отец Мартин прыгуну. – Слезай уже.

Лица у детей были огорошенные – дети неуверенно моргали. Медлительная, скучная, темная субмарина их жизни, в которой они были всего-навсего человеческим грузом, внезапно всплыла на поверхность. Кровь их закипала болезненным азотом изумления. Никто не улыбался и не смеялся, впрочем для детей развлечения нередко оборачивались серьезным делом.

На широком бетонном парапете восемьдесят шестого этажа яркой иззубренной дырой, пробитой в облаках, балансировал улыбающийся человек в маске и костюме цвета золота и индиго. Костюм обтекал его долговязое тело – темно-синий с радужным шелковым проблеском. На человеке были золотистые плавки, на груди – толстая золотая аппликация, как инициал на спортивной куртке, в форме ключа-вездехода. Еще на человеке были мягкие золотистые сапоги, довольно бесформенные, на тонкой резиновой подошве. Плавки пошиты из грубой ткани и с белой полосой на заду, будто в них однажды прислонились к свежепокрашенной дверной ручке. Трико поползло дорожками и растянулось на коленях, фуфайка ужасно обвисла на локтях, а резиновые подошвы хлипких сапог потрескались и заляпались сальными пятнами. Широкую грудь опоясывал тонкий шнур, усеянный тысячами крохотных узелков, пропущенный под мышки и футов на двадцать туго уходивший поперек открытого променада к стальному рогу луча – к декоративному солнцу, что торчало на крыше наблюдательного зала. Человек подергал шнур, и тот тихо блямкнул ре-бемолем.