Можно было остаться. Но острова ужасали больше корабля. Он оставлял хотя бы тень надежды.

Однажды, впав в отчаяние, я попробовал сжечь корабль. Если только смерть могла прервать это бесконечное плаванье, пусть будет смерть.

Ничего не вышло. В тумане нет места теням, а значит, и магии.

Потребности во сне не было так же, как потребности в пище. Но порой я так уставал от безнадежности и однообразия своего существования, что проваливался в забытье, похожее на сон. Темное и тревожное, без сновидений.

Просыпаясь, я снова травил душу воспоминаниями, доводя себя до исступления. Братья, сестры, друзья, враги, Иса… Они приходили и покидали меня молчаливой чередой призраков. Клятва Стража оказалась пустым звуком — со смертью богини разрушения само наше существование утратило смысл. А если мы и были нужны друг другу с теми, кого я вспоминал, то недостаточно, чтобы я мог вернуться.

Франческа

Губы — настойчивые и нежные. И руки — бесстыжие, ласковые, их жар ощущается даже сквозь одежду. От каждого прикосновения по телу бегут мурашки. Поцелуй глушит мой стон.

Плавлюсь в объятиях, прижимаю его к себе, вдыхаю любимый запах. Знаю, что сейчас должно случится, и ничуть не жалею об этом…

Шепот:

— Не бойся, Фран.

Он снова целует меня, прежде чем я успеваю ответить, что не боюсь, что сама хочу, что мечтала об этом уже давно.

Нет стыда, только радость, которую дарят его прикосновения, только желание отдаться ему полностью, сделать его счастливым. Мужские пальцы сквозь одежду гладят и чуть сжимают грудь, по телу проходит сладосрастный разряд, заставляя меня выгнуться и снова глухо застонать.

— Проснись, — чужая рука на плече выдергивает из счастливого сна, и мне хочется кричать от обиды.

Сон… просто сон. Запах мужчины, жаркие поцелуи на шее — я еще чувствую, как горит под ними кожа, ласкающие меня руки, мягкие короткие волосы под пальцами…

Тело ломит от неутоленного возбуждения, чуть ноют соски, а постель пуста. От мужчины, который стоит рядом, встревоженно пытаясь поймать мой взгляд, пахнет иначе. И волосы у него совсем другие. Темные, чуть ниже плеч, с пышными локонами. А под носом густые усы — предмет его тайной гордости и неустанных забот куафера. Когда он меня целует, усы неприятно щекотятся и колют.

— С вами все хорошо, моя дорогая?

— Вы разбудили меня, чтобы спросить, как я себя чувствую, мой дорогой? — я с тоской ловлю в своем голосе знакомые саркастичные нотки.

Он смущается:

— Вы стонали. Я подумал: вам снится кошмар.

Закрываю глаза, чтобы не видеть его виноватого лица, и пытаюсь поймать отзвук ускользнувшего волшебного сна, но напрасно.

— С вами точно все хорошо, моя леди? — снова спрашивает Джеффри.

Надо ответить, а то не отстанет. Не уйдет из моей спальни, так и будет стоять над душой и нудеть, нудеть.

— Все хорошо, оставьте меня в покое, — скороговоркой сквозь зубы отвечаю я.

И тут же, оспаривая мои слова, желудок подкатывает к горлу в уже привычном приступе утренней тошноты.

— Я позову доктора, дорогая, — бормочет муж и сбегает, не желая наблюдать, как меня выворачивает над ночным горшком.

Бедный Джеффри, какое это, должно быть, потрясение для него. Принцессы не блюют по утрам, даже если беременны. Или блюют, но рыцарские романы об этом молчат из соображений приличия? Насколько ему было бы легче, последуй я в своем нездоровье примеру его матушки.

Когда вдова Уотерхорс лежит — вся изысканно-бледная, среди подушек и одеял — с безупречной прической, напудренная, одетая в элегантное домашнее платье, и слабым голосом умирающей требует принести ей то, это или не дышать так громко, весь дом ходит на цыпочках, а Джеффри так разве что из камзола не выпрыгивает, проявляя сыновью заботу и рвение.

Мои утренние недомогания смотрятся плебейски рядом с ее утонченным страданием.

Зато ушел. Хоть какая-то польза от токсикоза.

Я утираю рот кружевным платком, опускаюсь на кровать, и мне хочется завизжать от безнадежности ловушки, в которую я угодила.

* * *

Солнце плавит песок — черный алмазный песок, что обжигает и режет босые ноги. Я бреду, зажимая рану в животе. Кровь капает сквозь пальцы, отмечая мой путь.

Ни травинки, ни листика, ни капли воды в целом мире. Яростное солнце над головой, бесконечные барханы черного песка, а в небесах гуляет ветер — обжигающий, он обдирает кожу, забивается в горло миллионами острых песчинок.

Пить!

Ответом на мольбу в воздухе возникает чаша, пахнущая травами жидкость — теплая и противно-приторная, но это не важно. Я приникаю к краю посудины, пью — захлебываясь, обливаясь, и никак не могу напиться…

— Следите, чтобы ее поили не реже, чем раз в полчаса. Чуть позже я снова пущу дурную кровь. Если это не поможет, попробуем клистир из желчи голодного хряка.

— Ох, не надо подробностей, доктор!

— Ты можешь выйти замуж. Знай свои права, девочка! — смеется княгиня Иса, обнимая и лаская светловолосого мужчину. Он задирает ей юбки, сильные пальцы — пальцы музыканта или мага — скользят по белому шелку.

— Можешь выйти замуж. Только помни, что в браке рождаются дети.

— Боюсь, если не сбить жар, спасти жизнь виконтессы не получится.

— О боги! Нет! — полный театральной муки голос Джеффри. — За что?!

…Свист ветра — как свист хлыста. «Считай!» — приказывает знакомый жесткий голос, и черная плеть, сотканная из песчинок и ветра, бьет по ногам, опрокидывая меня на колени. Алмазный песок режет руки, жадно пьет кровь и все никак не может напиться.

«Терпи, потаскуха!» — добавляет отец, а где-то вдалеке горько, безутешно плачет младенец.

— Неужели ничего невозможно сделать?!

— Только молиться, виконт. Только молиться.

— Хотела стряпчего — получи стряпчего.

«Подожди! Не уходи!» — я хочу крикнуть это. Но горло совсем пересохло, нет сил ни на что, кроме хриплого кашля. И маг уходит, исчезает меж черных барханов. Злое солнце бьет в ослепшие от слез глаза.

…Смеется безумным смехом Изабелла Вимано, рыдает ребенок. Сталь блестит кровью, вспыхивает огненный смерч над холмами, скалятся мертвые разбойники под пение скрипки и гобоя. Голоса и лица свиваются в бесконечный хоровод — умоляют, проклинают, требуют…

На этот раз жидкость в приникшей к губам чаше восхитительно холодна. Она пахнет мятой и медом, отдает приятной горечью. Я глотаю ее, поначалу почти бездумно, чувствуя, как с каждым глотком отступает черная пустыня, полная зловещих видений.

…Все равно что в жаркий день окунуться в воду. Не ледяную, а приятно-прохладную. Такими были воды озера, на берегу которого навсегда остался Лоренцо…