двинулся, хотя бы в каком-то там аспекте, не то что-то свое выдумала.

– Ты хочешь быть со мной или что? – спросил я как-то вечером. Одетт сидела в кресле перед теликом, вытянув загорелые ноги. Мы пересматривали пятую часть «Гарри Поттера». Одетт загребла побольше сырного попкорна, облизала пальцы и тут же потянулась за влажной салфеткой, не переводя взгляд на меня.

– Что?

– Ты будешь со мной?

– Буду, Боренька.

– Ты меня вообще слушаешь?

– Да.

И тут я взял ее за волосы, потянул к себе, зная, что причиняю ей боль. Тогда Одетт поцеловала меня и, я знал, сделала это из страха. Вот так все было, просто и буднично. Не грохнуло зловещей музыкой, я не сказал ничего злодейского, я не угрожал ей, но я сделал ей больно и по-настоящему ее испугал.

Так все худшее в жизни и сотворяется, ой, боже, безо всяких там театральных эффектов.

Но, еб ее мать, я почти ненавидел Одетт в те дни. Вроде и покаяться бы, а когда думаю об этом, все равно обида какая-то есть, даже горькая все еще.

Ой, одно хорошо, что себя ненавидел еще больше.

Короче, наши скандалы не отличались такой ожесточенностью, как моя ругань с Модести. Они были оглушительными, это да, мы шумели, швыряли вещи, и в то же время, когда все становилось слишком уж опасным, Одетт легко переводила ругань в шутку или в секс.

Секс был охуительнейший, надо сказать. Она мне никогда так не отдавалась, как из страха.

В сознании человека, в памяти, оно все сложно устроено, по полочкам не разложишь, в каталоги не заключишь. Вот мне плохо от того, что я ее пугал, от того, что больно ей мог сделать, от того, что я ее мучил.

А с другой стороны, ебать ее было сладко, и тихой-тихой, ласковой она почаще была.

Ненавидишь себя и жалеешь.

Клянешься, что больше никогда, что больше ни разу, а потом вспоминаешь, какой кайф дает власть над существом беззащитным и так приятно, притягательно пахнущим.

Но все-таки, и тут я говорю твердо как никогда, отношения эти были с ядом, они нас обоих убивали. Я не хотел становиться монстром, пусть даже оно иногда и приятно. Ой, а где в мире одно только горе, везде причудливо все с радостью смешалось.

В общем, таким я стал, и хотя у нас были прекрасно и пронзительно нежные ночи, дни стали просто пиздец.

Так что я на самом деле не удивился, когда Одетт сказала:

– Боря, мы должны обсудить кое-что.

Все вариации моего имени она обычно выговаривала очень старательно, с восторгом только выучившей слово малышки, а тут вдруг бросила походя.

Она пришла ко мне вся блестящая от капель дождя, на ее пальтишке, на волосах, под ярким электрическим освещением они превратились в сверкающих светлячков.

Октябрь был, но непривычно холодный, и дождей, словно в декабре. Осень как-то преждевременно нырнула в зиму. В Лос-Анджелесе я привык к тому, что дожди заменяют снег, и теперь непроизвольно у меня в голове зажигались новогодние огонечки. Настроение было прям прекрасное, сам себя обманывал. Я начал отряхивать ее.

– Вся мокрая, пошли чай пить.

– Нет, Боря, я ненадолго. Совсем.

Ну, тут я прям напрягся, конечно. За окном уже было темно, и это как-то идеально совпало со взглядом Одетт. Она сказала:

– Боренька, отпусти меня.

– Чего? Ты что имеешь в виду?

Было у меня даже какое-то любопытство, желание разгадать ее, как кроссворд. Я никак не мог поверить, что все очень просто.

– Я не могу с тобой быть. Ты меня понимаешь?

Она плакала, и, я знал, вовсе не от страха.

– Это еще почему?

Я ничего не понимал, чесал в затылке так тупорыло, потом втянул ее за руку в квартиру, закрыл дверь.

– Не трогай меня!

Она стояла, обхватив себя руками. Маленькая-маленькая, темноглазая, с длинными, как у куколки, ресницами. Мне стало ее ужасно жаль, я протянул руку, чтобы погладить Одетт по щеке, но она отпрянула от меня как от прокаженного.

– Ты – наркоман! – выплюнула она.

– Тебя это пять лет не волновало!

Она поглядела на меня с раздражением, будто я испортил реплику, которую она должна была выдать согласно роли. Будто я не понимал, что это тоже игра.

И вообще-то обидно было. С наркотиками я не завязал, это уж точно, но старался долбать только по выходным (которых ждал с нетерпением). Я хотел стать лучше для нее, а сам был все хуже и хуже с каждым днем.

– И то, чем ты занимаешься…

– Ты понятия не имеешь, чем я занимаюсь. Ты даже никогда не спрашивала!

– А разве не ты мне рассказывал, как стрелял в человека?

– Четыре года назад! Хера себе ты медленная.

Она срочно искала хоть какие-то поводы, она, казалось, была удивлена тем, что я не верю ей. А я думал: глупости это все, она меня любит.

Ой, самоуверенный был. Зря я так на нее давил, конечно. А она глядела на меня во все глаза, старалась разозлиться, казаться серьезнее, сильнее. Но у нее был этот сине-серый шарфик Рейвенкло, на рюкзаке болтались какие-то анимешные значки, к воротнику цеплялась брошка с далеком из «Доктора Кто». Она выглядела как школьница.

– Я серьезно, – сказала Одетт. – Боря, это с самого начала было ошибкой. Я тебе не могу дать то, что ты хочешь.

И этим самым говорила она, конечно, что хочу я много и не по себе.

– Я имею в виду, что мы разные. Очень мы разные. С самого начала это нужно было понимать. Не надо было мне давать тебе никакой надежды.

Она была такая хорошая, сладкая, горькая, плачущая девочка. У меня сердце наполнилось жалостью.

– Ну, ну, Одетт, т-ш-ш.

Я поманил ее к себе, но она покачала головой.

– Ты что, не понимаешь? Я тебя бросаю. Все. Больше я сюда не приеду. Больше ты меня не увидишь. Я вообще не вернусь в Калифорнию. Ты меня не найдешь.

Я так и глядел на нее. Ой, это как не найду-то? Ты просто никогда никого не искала, когда сильно хочешь.

– Ты мучаешь меня. Ты мучаешь себя. Нам обоим это не нужно.

В конце-то концов, Одетт говорила то же, что и Модести. Я выбирал травмированных девчат, и сам я был глубоко и, в каком-то смысле, невозвратно покалечен.

– Подожди. Тебе надо успокоиться.

Я очень старался быть рассудительным, такой, значит, умница при истеричной мадам. Мадемуазель, вообще-то. В этом-то и заключался корень проблемы.

Диалог выходил какой-то абсурдный, я не слушал ее, она не слушала