меня, каждый гнул свою линию. Я даже не знал, что в таких случаях говорят?

Ну, все заканчивается, милая. Можно присунуть тебе в последний разок?

Раз уж мы теперь на «вы», может быть, выпьете чаю и аргументируете свое решение?

Вот бог, вот порог, славно, что ты уходишь.

Может быть, тебе нужно еще подумать?

Пошла в пизду, сука трахнутая.

У меня, может, миллион вариантов в голове пронесся, ни один не осел. А Одетт все смотрела на меня своими бездонными, удивительными глазами, словно ждала какого-то моего решения, словно ждала моего одобрения.

Ой, эти девочки с проблемами на тему папочки.

– И что ты хочешь услышать? – спросил я как можно спокойнее. – Надо, чтобы я тебе сказал: иди, любимая, ни в чем тебя не виню, все было прекрасно и ничуть не больно?

Так это уже Воннегут. А я не Воннегут, я не могу так красиво.

– Я хочу, чтобы ты меня понял, Боренька. Я любила тебя. И люблю. Но я не хочу быть с тобой связанной. Самое худшее на свете, наверное, быть с тобой связанной.

– То есть ты меня любишь, но я тебе не нравлюсь?

– Да. Это странно звучит, но лучше и не скажешь.

Она вся напряглась, сердечко у нее, я знал это, билось часто, и все чаще, чаще. У маленьких мышек маленькие сердца.

– Боренька, – повторила она. – Отпусти меня. Я тебя обманула. Я с самого начала только и делала, что тебя обманывала.

– Не неси чушь, Одетт.

У меня земля из-под ног уходила, я не мог дышать. Одетт неожиданно сверкнула глазами, посерьезнела, будто хирург перед операцией.

– Значит, все-таки нужно это сказать.

Я так и замер напротив нее. Было у меня предчувствие, что сказанные ею слова изменят всю мою жизнь.

– Я с детства засматривалась на тебя. Меня заводило, что ты грязный, жутковатый, дикий. Что ты – уличная крыса. Что ты не уважаешь женщин, лепишь всякую чушь, можешь ударить. Все эти ужасные вещи, они мне нравились. Потому что они были так далеко от моего мира. Для меня ты был монстром.

Грязный, дикий. Теперь-то я был хорошенький и чистый. Что ей еще было надо?

И тут до меня дошло.

– Монстром?

– Монстром, – сказала она безжалостно, как бы толкая в меня скальпель.

Я замер.

– Но я не хочу так жить. Мне нужен нормальный парень. Ты возбуждаешь меня, потому что я больная. Потому что я неправильная. Но я хочу стать лучше. А ты – нет. Ты думаешь, господи, какой ты добрый. Но ты ожесточенный, пусть даже ни капельки не озлобленный, но просто невероятно ожесточенный. Ты как феральный ребенок. Ты можешь сколько угодно тачек купить, но у тебя звериная натура.

Она хотела говорить покрасивше. Это она умела. В словесках натренировалась, на драматичных моментах. А я стоял да охуевал. Приложил руку ко лбу, как температуру пощупал. Лоб у меня был горячий.

– И мне тебя не жаль, Боренька. На самом-то деле мне жаль женщину, которая купится на твои деньги, или на обаяние, или ей трахаться с тобой понравится – да что угодно. Она будет несчастной.

– Ты будешь несчастной, – сказал я, не очень, кстати, внятно.

– Что?

И я ударил ее. Я размахнулся и влепил ей, да так, что разбил губу. Она отшатнулась, чуть не упала и вдруг замерла. Глянула на меня, собирая языком кровь.

– Я люблю тебя, – сказал я.

Тут она засмеялась, хохотала и хохотала, как дурочка, и мне пришлось врезать ей снова, легко, чтобы привести в себя, и тогда она расплакалась. Вот только тут я понял, что натворил. Рухнул перед ней на колени.

– Одетт, милая, подожди. Я…

Мне хотелось обнять ее, успокоить, прижаться головой к ее теплым коленкам.

– Отпусти меня.

– Нет, пожалуйста, прости меня. Сначала прости меня.

– Ты больной.

Капля ее крови упала мне на макушку. Сочная, как первый шаг дождя.

– Отпусти меня.

Она говорила очень спокойно, хотя лицо у нее было мокрым от слез. Господи, как мне было жаль ее. Пусть даже ей было на меня плевать, пусть даже я ее не заслуживал, как я хотел просто ранку ей обработать.

– Отпусти меня, – повторила она. – Пожалуйста, Боренька. Отпусти меня сейчас.

Я взглянул на Одетт. Слезы на ее губах мешались с кровью.

– У тебя там ранка.

– Я знаю, – сказала Одетт очень спокойно.

Я хотел прижать ее к себе, поцеловать, и в то же время где-то в глубине, куда смотреть совсем не хотелось, у меня было желание вдарить ей снова. Так, чтоб думать забыла о том, чтобы от меня уйти.

Я сам себя испугался.

Тут ведь как: это все не была, как в кинчиках и книжках, высокая трагедия зверя внутри меня. Все произошло так естественно и просто. Ой, человеку бывает от себя больно-больно, и он старается, но стоит расслабиться, и все по той же дороге, по легкой дороге в ад.

Я врезал ей, и в каком-то смысле я не почувствовал того, что должен был.

У меня мир не рухнул. Я мог это сделать, не было у меня барьера, который у кого-то есть. Вот оно что: я через себя не переступал.

Ой, тоска, за мной были сто поколений, что через себя не переступали.

Вот я чего скажу, мысль крамольная, конечно, и все-таки пускай она будет. Хорошим человеком быть очень легко, когда у тебя всюду правила и внутренние границы. Легко быть хорошим человеком, когда тебе тяжело ударить женщину. Легко быть хорошим человеком, когда не можешь переступить через себя и убить. Легко быть хорошим человеком, когда одна только мысль о краже вызывает отвращение.

И сложно быть хорошим человеком, когда ты все эти плохие вещи делаешь не задумываясь. Недостаточно поставить себе цель стать хорошим, недостаточно одного положительного заряда, желания добра (у меня оно было, честное слово, и было всегда). Нужно воспитывать в себе отрицание, отвращение ко злу. И только так, а вовсе не из желания хороших вещей хорошим людям, становятся праведниками.

Главное отказаться, а не согласиться. Вот как.

Ну, и я отказался. Я хотя бы попытался. Встал с колен, поглядел на нее. Совсем небольшой и ужасно тощий, я все равно был выше и сильнее нее. Одетт крепко обняла саму себя, покачалась на пятках. Слезы у нее прошли, и теперь Одетт смотрела прямо на меня. Во взгляде ее было и что-то торжествующее. Глянь, Боренька, я же тебе говорила. Вот кто ты такой.

Я протянул руку, чтобы стереть ей кровь, и тогда она завизжала. Быстро, воспользовавшись