ни безмолвие, ни всеобщее, ни частное. Я – попытка найти слова для чего-то множественного, найти смысл в позиции, которая все еще только производит безмолвие, все еще забыта, изобличена. Я стремлюсь к своей реальности и пытаюсь понять мир из моей точки существования, которое я имманентно превосхожу. Я – это пишущее меня угнетение и открываемые мною возможности. Я буду местом для критической рефлексии и, поскольку мой ребенок еще неизвестен, радикального воображения.

Я нахожусь здесь в производительном смысле, производя что-то отличное от себя, производя незнакомца в себе, производя свое вне-человеческое в себе, осторожно, тихо, в постоянном состоянии ожидания, освобождая место. Но не мой ребенок является моей работой, не эта субъектность (Nancy, Lacoue-Labarthe, 1992), которая есть я сама, является моей работой, нет, это лишь «преддверие» работы, лишь позиция, которая понуждает меня работать, это состояние незнания того, от чего у меня перехватывает дыхание, что заставляет меня думать. Я никогда не могла думать без тела. Никогда без моей беременности. Я разговариваю со своим ребенком. Никто не знает, что я сказала, – я знаю, что наш диалог существует, а слова?

У меня есть непреодолимое желание и обязанность интерпретировать каждый толчок, каждое движение внутри моего живота, каждый признак роста. Беременность – это не мгновение, это ожидание, пока что-то не сформируется внутри меня, и, пока я жду, мое мышление развивается и меняется вокруг этого. Растущая материя определяет мой опыт, мое будущее, мою жизнь. Беременность находится между действием и состоянием, она сознательна и бессознательна в рамках тесной связи с грядущим миром. Быть с ребенком – это быть постоянно с еще-не этого мира. Это поиск мира после обещания вовлеченности, после утвердительного выбора для мира.

Согласно новому материализму Карен Барад, Донны Харауэй и Рози Брайдотти, материя или бытие не только подчинены мышлению, о чем можно было узнать еще из работ Бруно Латура или Мишеля Фуко, но эпистемология и онтология радикально переплетены. То же самое и со мной; мои обстоятельства не только вызывают у меня аффекты, они вплывают в мой живот, я «свертываю внешние влияния вовнутрь и одновременно развертываю последствия наружу» (Braidotti, 2013). Изнутри моей матки они изменяют мое тело, мою кровь, мои уровни гормонов, мою мысль, мое существо, иногда осторожно, внезапно. Внутри меня происходит танец разворачивающейся материи. Я погружена в обстоятельства, исполняю сама и пребываю в исполнении. Я ожидаю, верю и утверждаю так, как не может субъект классического гуманизма, – есть что-то, что ожидает себя во мне. Внутри меня растет дерево, дракон, целый город, глобальное потепление. Корреляционизм стал имманентным и превратился в мою фертильность.

Я еще не язык, он так и не удосужился уловить мой смысл. Я со временем придумаю свои слова, свои предложения, свой дискурс. Я не являюсь ни культурой, ни материей. Я – радикальный континуум обеих. Я поднимаюсь из переулков гуманизма, чтобы заявить о своей роли. Я – радикальный другой философии (Irigaray, 1985a). Я – субъект, имеющий отношение ко всему необъяснимому, что есть в гуманизме. Я – его отброс в моей кровавой материальности, а также в философском мышлении, где я всего лишь плотское начало и тень. Я никогда не буду Единым или целым, но всегда чем-то бо́льшим, всегда чересчур, всегда фрагментированной. Моя цель не в том, чтобы быть центром мира. Из-за моего беременного состояния это кажется не просто иллюзией, а фундаментальной невозможностью.

Животное растет или дерево, лампа, произведение искусства или просто материя, где-то так глубоко, что я не могу до него дотянуться, настолько личное, что оно стало безличным, чем-то не- или еще-не человеческим. Вне-человеческое – нечто в устройстве человека, что простирается за пределы самого себя. Некоторые называют это священным, душой, но они не заставляют нас в этом радикально участвовать. Они не просят о заботе или уходе. Они – не материя. Они не превосходят классический корреляционизм и сопутствующий ему антропоцентризм; они его подтверждают. В моем случае вне-человеческое, то место, где я выхожу за собственные границы, – это рост мира внутри меня, это рост моего ребенка, которого я еще не знаю, но которому я обещаю все свое существо. Это точка в моей субъектности, где я отсутствую, где есть только присутствие другого. Именно эта часть, которая не принадлежит мне, делает меня человеком. Именно эта ноша заставляет меня брать на себя ответственность за будущее и вовлекает меня в грядущий мир в глубинах моего существа, во тьме моей плоти. Именно это противостоит абсурду, самоубийству, экзистенциальному падению.

С каждым произведенным мной ребенком я жертвую собой и создаю себя. Я – синтез различия и повторения, потому что мое повторение, моя повторная беременность – это всегда различение новой жизни. Я с… ребенком… материей… рыбой… кризисом… неудачей… неизвестным… другим… еще-не. Я улавливаю движение нового материализма прямо внутри себя: нежные, близкие отношения с материей, с объектами, определяющими, кем я становлюсь, может быть, даже больше, чем я могу определить их становление, я живу внутри их истории, в то время как они живут внутри меня. Именно это движение, эту связь попыток познать и быть, познания в бытии, я представляю на гордом троне моего таза: генеалогическая, порождающая, гестационная мысль.

Когда я произвожу, я жду. Когда я произвожу другого, я становлюсь. Я – бесконечная отсрочка знакомства с тем, что я ношу в себе, знакомства с материей в себе.

Я во множественном числе. Я люблю, потому что я вынашиваю. И я беременна только после мира, только после желания, только после любви.

См. также: Феминистичность; Феминистская постгуманитаристика; Вне-человеческое; Радость (этика радости); Материальная значимость; Материальные феминизмы; Нео/новый материализм; Постгуманистическая критическая теория; Постчеловеческая этика; Плацентарная политика; Постгуманистическая перформативность; Таблетка (постчеловеческая икона); Постчеловеческая сексуальность.

Роданте ван дер Ваал

(Перевод Ольги Дубицкой)

Постчеловеческая сексуальность

Недостаточно раскрепостить сексуальность; необходимо также освободиться от понятия самой сексуальности.

Foucault, 2000: 245

Постчеловеческая сексуальность ставит под вопрос полезность самого понятия сексуальности и по этой причине распространяется на несоизмеримое количество областей, включая среди прочих феминизм, теорию ЛГБТКИА, териантропную и фабулированную-становлением субъективность. Эти области пересекаются в той степени, в какой сексуальность более или менее актуальна для политико-эстетических идентичностей субъекта (в потоке или в качестве точки зрения), и в той степени, в какой постчеловеческие идентичности и их отношения с полом и сексуальностью, а по