и напуганный неукротимой жизненной энергией своей странной строптивой прихожанки. Ну да, ведьма, одна из тех, что побеждают время и смерть, выходя в ночь святого Иоанна искать по оврагам колдовские травы; из тех, что почитают трех матерей лунного цикла и, покрыв обнаженную кожу бурыми мазями из трав и грязи, летают по небу в ночь всех святых. Волосы ее ниспадают инеистым водопадом, как у Девы Марии Снежной, святой Анны или третьей лунной матери. Она по-прежнему красива. Морщин на лице немного. Руки – те, правда, огрубели от работы, но мышцы сильны, а кожа бронзовеет на солнце. Должно быть, Катерина и в самом деле натирается какой-нибудь колдовской мазью. Что бы ни случилось, она всегда идет по жизни в окружении женщин, своих дочерей, и даже не думает останавливаться. Она их предводительница, их наставница.

Кажется, жизнь не так уж многому меня научила. Не потому, что она плохой учитель, наоборот: случается, и довольно часто, она преподает нам весьма болезненные и отлично запоминающиеся уроки. Проблема во мне, это я нерадивый ученик, вот почти ничему и не научился. Но одну вещь, изменившую меня целиком и полностью, я усвоил прекрасно: в этом мире все вращается вокруг женщин. Именно они двигают вперед историю, дарят любовь и радость, принимают в свои тела главную тайну жизни, в полнейшем единении с собой кормят нас целых девять месяцев, а после в муках рожают и продолжают кормить и сопровождают на жизненном пути, держа сперва на руках, потом за руку, учат ходить, говорить, думать, любить. Они, женщины, – существа вовсе не подчиненные и покорные, как всегда считали и как требовали мужчины, а бесконечно более свободные и чувствительные, чем мы. В каждой из них поблескивает искра той красоты, что воссияет в полной своей силе и славе лишь в райских чертогах. Красоты, что спасет нас. И если еще есть в этом мире, для этого немощного человечества, хотя бы крохотный шанс на спасение, он придет через женщин.

Для меня не так уж и важно, насколько мы бедны, насколько меньше у нас земли или имущества, чем было у моего отца. Значение имеет лишь то, что наша совместная жизнь была прекрасной и полной, и это поистине невероятный Божий дар, что до встречи с Катериной я был рабом, но теперь свободен, и именно она научила меня этой свободе. Сколько раз мы вместе встречали восходы и закаты? Сколько раз выходили вместе в поле мотыжить землю? Сколько раз вместе сеяли? Сколько раз занимались любовью? Сколько раз ютились зимой в постели под одним одеялом вместе с детьми, что, словно заблудившиеся в ночи щенки, пугались грозы, а Катерина утешала их молитвой пророку Илие?

И вот Катерина здесь. Чуть запыхавшись, она сбрасывает наземь вязанку хвороста и присаживается рядом со мной. Сандра приносит ей воды. Жена берет меня за руку: она приготовила мне подарок. Должно быть, у меня сегодня день рождения, а я и забыл. Улыбнувшись моему изумлению, она протягивает здоровенный репейник, весь в шипах: колючему – колючее, говорит. Чтобы поддержать шутку, я корчу обиженную рожу, этакий типичный Аккаттабрига, после чего все дружно смеются и приносят настоящий подарок: терпко пахнущий букет полевых цветов, который они собрали, думая обо мне. Последний лучик солнца. Я закрываю глаза и стискиваю руку Катерины. Спутницы всей моей жизни.

12. Леонардо

Наверное, она – величайшая из загадок моей жизни

Тайна, сокрытая глубоко в сердце. Одержимость, не дающая мне покоя, заставляющая непрерывно двигаться вперед, все дальше, за пределы знаний и опыта, бросать незавершенной, несовершенной каждую начатую работу и браться за новую, точно зная, что не закончу и эту, в погоне за невозможной иллюзией где-то там, вдали, наконец отыскать ее, снова увидеть ее глаза; и одновременно воспоминание, усыпляющее все мои тревоги так же нежно, как колыбельная, которую она мурлыкала, укачивая меня в детстве.

Колыбельной этой я не забыл и по сей день. Мелодия повторялась раз за разом, протяжно и размеренно, но смысл слов так и остался для меня неясным, недоступным пониманию. В ней говорилось о черном человеке, что бродит вокруг дома, забирая детей, не желающих спать; к счастью, я этого не сознавал, мне нужен был только мамин голос, ее дыхание. Много лет спустя она объяснила, что язык песни не был ей родным, это был язык другого народа, русский, поскольку ее кормилица происходила именно из русов. Если же я просил поговорить со мной на родном наречии, ответом были лишь улыбка и молчание. Думаю, со временем она попросту забыла тот диковинный язык, на котором общалась в детстве.

Время неумолимо пожирает все сущее. Не только вне нас, но даже и внутри: слова, языки, воспоминания, чувства, идеалы молодости, казавшиеся нам вечными. А еще время пожирает нас самих, тело и душу, словно огонь, что постепенно растапливает воск питающей его свечи и в конце концов гаснет вместе с ней. Всю свою жизнь я боролся со временем и забвением. Потому что в глубине души не хотел ее забывать. Не хотел, чтобы после смерти и распада ее земного тела исчезло и то прочее, что от нее осталось: воспоминания о ее лице, голосе, улыбке, движениях рук…

С ней, вероятно, следует связать и самое первое воспоминание моего детства, хотя оно так странно и загадочно, что я не могу дать ему правдоподобного истолкования. Не знаю даже, реальное ли это воспоминание или скорее игра воображения, повторяющийся сон наяву.

Я лежу, по-видимому, в колыбели. Вдруг с заоблачных высот спускается коршун и, сунув хвост мне в рот, несколько раз шлепает по губам. Раз я лежал в кроватке, мне не исполнилось еще, наверное, и двух лет – разве могут быть у человека столь ранние воспоминания? Кроме того, действия коршуна кажутся несколько подозрительными, что-то здесь не сходится, и меня это тревожит. Для новорожденного самые чудесные мгновения, мгновения абсолютного и всеобъемлющего удовольствия, повторного слияния с материнским телом, наступают, когда его ротик находит ее набухший сосок и начинает всасывать теплую белую жидкость, источник жизни. Но хвост коршуна вовсе не похож на сосок. Да и сама ситуация, когда тебе что-то суют в рот, больше смахивает на насилие, чем на акт любви.

Странно, конечно, что главная среди множества моих навязчивых идей – наблюдения за полетом птиц, и самая любимая из всех – именно коршун. Сколько раз я зарисовывал его на полях тетрадей и отдельных листах, сколько раз пытался представить траекторию в схемах и