миль от Лондона, но сердечная страсть не позволила юноше разлучиться с возлюбленной. А зачем он просил о встрече, становится совершенно очевидно теперь, когда он поднимает левую руку прелестной незнакомки и указывает на обручальное кольцо, украшающее безымянный палец. То есть, совершив сей важный шаг, Эдвард сообщил о нем мачехе и попросил позволения представить ей свою молодую жену, прежде чем (полагаю) отправиться с ней на поиски счастья в этом мире. Просьба эта, по всей очевидности, содержалась в якобы любовном письме, доставленном служанкой модистки, а ответ на него, судя по краткому времени, потребовавшемуся Семпрониусу для прочтения, состоял всего из нескольких слов – вероятно, не более чем указания места и времени встречи. А поскольку имя адресата было Семпрониусу незнакомо, следует предположить, что Эдвард из предосторожности попросил мачеху направить письмо на вымышленное имя: юноша опасался, как бы отец случайно не прознал, что он все еще в городе, и не помешал Корделии дать согласие на желанную встречу. Разговор, состоявшийся после ее возвращения из деревни, не оставил у меня сомнений в том, что суровый Семпрониус запретил жене всякие сношения с Эдвардом. Корделии пришлось действовать тайно, хотя и с самой невинной целью. Заброшенная кладовая комната (как наиболее удаленная от глаз и ушей прислуги) была сочтена самым подходящим местом для встречи, при которой Корделия намеревалась не только обнять жену пасынка как свою приемную дочь, но и сгладить первые трудности на жизненном пути новобрачных, оказав им всю посильную денежную помощь. Вот зачем она столь тщательно запечатала банкноты в пакет, и вот зачем…

Однако, пока я предаюсь этим рассуждениям, между необманутым Семпрониусом и любезной сестрицей завязался весьма бурный разговор, – похоже, он упрекает ее в том, что она извращала факты и играла на его слабостях, отчего он сделался таким несправедливым к жене, таким жестоким к сыну, таким презренным в глазах их обоих и даже в собственных своих глазах. Но наша праведница выслушивает обвинения отнюдь не безропотно. Она выступает в свою защиту и горячится тем сильнее, чем меньше здравого смысла обнаруживает в своих речах… он возражает… она парирует… с каждым мгновением перебранка становится все ожесточеннее… Но вот в дело вмешивается Корделия, подобная ангелу мира: одну свою белую руку она нежно подносит к губам разгневанного мужа, призывая замолчать, другую в знак дружбы протягивает несколько опешившей золовке. Судя по вымученному смирению, с каким принимается дружеская рука, мисс Грималкин скандалила бы и дальше, кабы посмела. Но теперь она полагает разумным удалиться и приседает перед всеми по очереди в глубоком реверансе, стараясь выказать все признаки иронической вежливости, которые превращают комплимент в оскорбление. Вот она уже достигла двери, с напыщенной величавостью индюка поворачивается ко всем спиной – и наконец радует меня своим отсутствием! О ты, воплощение зачерствелого девства! Благой тебе ночи! Мирно почивай на заслуженных лаврах, и да будут твои сны такими же добрыми, как твой нрав!

После ухода Семпронии, кажется, все тучи исчезают с нашего горизонта. Ее брат словно становится совсем другим человеком: чело у него проясняется, лицо светлеет и вся его поза говорит о том, что он чувствует облегчение. Вот он обнимает очаровательную жену и покаянным поцелуем просит помиловать его за неправедные подозрения. А затем протягивает руку отцовского прощения сыну, который с восторгом прижимает ее к груди… И теперь, когда Эдвард подводит к нему избранницу своего сердца, разве не заключает он ее в объятия с подлинно отеческой нежностью? Ах, как прекрасна эта сцена семейного примирения, пусть происходящая в старой кладовой комнате, при тусклом, неверном свете потайного фонаря да свечи.

Можете отложить перо, дорогой дядюшка: больше там видеть нечего – а если бы даже и было чего, мне пришлось бы сначала протереть затуманенное слезами стекло зрительной трубы, чтобы разглядеть хоть что-нибудь. Итак, счастливое семейство, на сегодня прощай! Здесь я слагаю с себя обязанности вашего жизнеописателя. А поскольку на протяжении двух с лишним месяцев я был самым близким наперсником и самым сердечным другом Эдварда, завтра же начну искать способы свести с ним очное знакомство.

Недоверие, или Бланка и Осбрайт

Феодальный роман[64]

Скончалась наша птичка,

Отрада наша. Лучше бы мне стать

В шестнадцать лет шестидесятилетним,

На костылях ходить, чем видеть это!

«Цимбелин»[65]

Глава I

Восстановился мир, и воды Рейна вновь текли по равнинам, не замутненные кровью. Палатин[66] увидел поверженных недругов у ног своих. Он был волен попрать их или поднять, и то, как он воспользовался победой, наглядно показало, насколько он ее заслужил. Его доблесть покорила врагов, его милосердие обратило их в друзей. Герцогу Саксонскому[67], своему родовому врагу, плененному в ходе последней битвы, палатин вернул свободу без выкупа и условий. И никакими условиями он не связал бы герцога крепче, чем обязательствами благодарности, которые наложил на него своим бесстрашным великодушием.

С той самой минуты герцог Саксонский стал вернейшим его союзником, и в этой могущественной дружбе палатин обрел больше истинной силы, чем если бы окружил свои владения тройной медной стеной.

Саксонцы вернулись в свои земли; палатин распустил феодальные войска, и военачальники повели назад своих вассалов, нагруженных дарами сюзерена и гордых ранами, полученными в служении ему. Немногие среди этих воинов проявили больше доблести, чем молодой Осбрайт Франкхаймский, но и никто не ждал с бóльшим нетерпением разрешения отбыть домой, когда война закончилась. Наконец оно было дано, и уже в следующий час он вскочил в седло, поручив заботы о своих вассалах седовласому рыцарю, на чье благоразумие мог положиться. С сердцем, переполненным радостью и надеждой, он дал шпоры коню и помчался по направлению к родным башням.

Однако не мысль о родных башнях и обитателях отчего замка сейчас заставляла щеки его пылать, а глаза гореть столь нетерпеливым огнем. Не желание обнять любимую и любящую мать или преклонить колени у ног почитаемого отца, как двумя зеницами очей своих дорожившего двумя своими сынами, или вновь увидеть своего маленького любимца Йоселина, который смотрел на старшего брата как на венец творения, – нет, не это гнало юношу вперед, не это вынуждало дивиться непривычной медлительности скакуна, даром что горы, леса и дикие пустоши с немыслимой быстротой оставались позади. Не это, нет! А надежда вновь увидеть заклятого врага своего и всей своей семьи, для которого он был источником величайшей тревоги