первые два года хотя бы под страхом смерти. «Спираль» — дело серьезное, уж не один погиб, нарушив запрет. Правда, и здесь выход есть, и можно как-то исхитриться, отделаться и от «спирали» — вырезают, выдирают, короче, освобождаются всеми правдами и неправдами. Чтобы пить, пить, пить! Так что если десять процентов действительно излечившихся наберется, то будет очень хорошо.

А может, и десяти не наберется…

Как раз перед моим отъездом в ЛТП заходил к нам Борька Киселев, дружок Вовки С. Когда-то Борька жил в нашем доме, была семья, жена, дочка. Сейчас нет никого. И вот заходил недавно к нам по старой памяти. Нас с женой не было дома, одни дочки. Они и рассказали, что заходил Киселев. С ним не скучно, если он не слишком пьяный. Дочки в восторге — Киселев ведь на всех музыкальных инструментах играет! На баяне, аккордеоне, гармошке. Они ему дали гитару — на гитаре сыграл! А сам, рассказывали, друг друга перебивая, все на пианино поглядывает, а попросить вроде стесняется. Они его чаем напоили, он сам, конечно, заваривал. Давно ведь пьет одну заварку. Потом все же попросил разрешение на пианино сыграть, не играл, говорит, никогда. И что б вы думали: попробовал-попробовал — и заиграл ведь! Целый вечер рассказывал о жизни и играл… даже петь пытался… Дочки в восторге от него. И очень жалели его. Они ведь помнили, каким он был раньше, лет пять-шесть тому назад, когда семья еще была, когда сам Киселев был не хромой, с двумя глазами… а потом попал, пьяный, под машину.

До сих пор никак не соберется вытащить металлический стержень из ноги, каким перелом скрепляли в больнице. Талантливый человек Киселев! И не только музыкально одарен. Он ведь до сих пор, несмотря на один глаз, что угодно отремонтировать может. Часы, фотоаппарат, пишущую машинку — да что угодно! Принесешь, бывало, еще когда в доме у нас жил, что-нибудь, а он уже руки потирает в предвкушении удовольствия покопаться в хитроумном механизме. Стол освобождает, да просто сбрасывает на пол пустые бутылки, объедки, окурки. Тряпкой стол хорошо протирает, и-и… всё! Тут уж Киселев не отойдет, пока не разберется, а как разберется — обязательно починит. И ведь инструментишко-то у него не ахти какой был! А какие тонкие работы мог. Талант!

И вот все потеряно, по ветру пущено: семья, здоровье, квартира… да и стола-то теперь, поди, нет, и инструмент загнал в тяжкую похмельную минуту. Сколько же таланта потонуло в маленькой рюмке! Сколько же русской силушки пустили мы по ветру! И до сих пор ведь пускаем, богачи, богатыри какие! Выйдешь утром, оглянешься — и сколько же увидишь их, бредущих знакомой тропкой к магазину с зельем. И холодком обдаст ей-ей, и вздрогнет сердце: да что же это творится, люди добрые, на белом свете!

— Наверняка что-то будет, — говорил замполит Румянцев, — мы здесь в ЛТП ждем ужесточения. Скорее всего, время пребывания в ЛТП не будет входить, как раньше, как сейчас то есть, им в стаж работы. Это раз. Срок лечения увеличат, пожалуй, лет до трех-четырех. Это два. Ну а главное, надо больше строить таких заведений, раз это экономически выгодно. И особенно в сельской местности, где они практически отсутствуют. Забрать туда вообще побольше, чтоб другим неповадно было, чтоб не видели мы эти пьяные толпы у винных магазинов, чтоб…

— А если сухой закон?

Замполит пожал плечами:

— Так ведь обязательно тетя Маня какая-нибудь встанет перед тем же Вовкой с бутылкой первача.

— Ну, раз она ему бутылку всучит, другой — увидят Вовку пьяным, увидят другого Вовку или Борьку, и не так уж трудно будет вашу тетю Маню отыскать. Отыскали — и ее, уже вместо сегодняшних ее подопечных, сюда вот, в ЛТП, и упрятать, изолировать от нашего общества, а?

— Ну, теть Мань ведь поменьше будет, чем этих, сегодняшних, экономический эффект уже не тот будет.

— Ее одну сюда на парочку годков упрячь, она трезвыми десятки Вовок и Борек оставит. Ого-го-го какой эффект будет!

— Еще ведь организовать все это как-то надо.

— А как же — для этого у нас и Советская власть!

— Ну а вдруг да многие, а не только отдельные тети Мани начнут самогонку гнать?!

Да, еще бытует кое-где такое опасение. Так вот этого-то никогда и не будет! Я в этом твердо убежден. Дело в том, что психология нормального пьяницы такова, что никогда он не сможет, да и не захочет ждать те несколько дней, пока продукт созреет для употребления. Он и нескольких-то часов не может выдержать. Психология такова, что выпить надо тотчас, в течение ближайшего получаса, самое большее — после перерыва, на который закрылся ближайший магазин. А если выпить можно только завтра, то это вообще не предмет для разговора для нормального пьяницы. Ему сейчас вынь да положь. Так что в массе пьяницы никогда не займутся самогоноварением. Им всегда занимаются более трезвые люди. Кстати, сами почти не злоупотребляющие, а то и совсем непьющие — другая психология. Самогоноварение — это трезвость, это расчет. Следовательно, заниматься самогоноварением будет не так уж и много. Относительно, конечно. На фоне тех сотен тысяч, что пьют сегодня. А раз так, то самогоноварение, наиболее вероятно, ждет следующий результат: или будут гнать так тайно, так осторожно, что смогут напоить и оболванить одного, другого, третьего, и все, — и это никак не скажется на нашем общем нравственном здоровье. Или это приобретет вид массовой распродажи, что сразу выявит адреса всех этих дядь Вань и теть Мань, и тогда изолировать их от общества не составит особого труда. Кстати, для этого не надо и нового закона, есть старый, пользуемся им спустя рукава, вот беда-то!

Я покидал ЛТП. Уходил тем же самым Девичьим полем, не потерявшим до сих пор своего значения и названия. Что же делать?! Что-то ведь срочно надо делать! Все понимают. Все разговоры вокруг только об этом. Понимают не только непьющие, но уже и те, ради которых мой очерк. Замполит рассказывал, что в это страшное для многих заведение уже начинают приходить  д о б р о в о л ь н о!

«Спасите! Пропадаю!»

Не дадим же им пропасть! Ради них самих! Ради их детей, жен, матерей, ради оздоровления нашего общества, ради нашего будущего.

Юрий Перов

НОЛЬ — ТРИ

Рассказ

1

Федор Кузьмич Перевалов жил серьезно. Основательно жил. Даже двигался он как-то крупно и спокойно, и создавалось впечатление, что он прекрасно знает цену каждому своему движению и поступку. Впрочем, так