Он тут же задрал нос и, надменно посмотрев на меня, заявил:

– Я был чемпионом среди юниоров! И в старших классах тоже!

Должен сказать, я с трудом мог себе представить, как Дивайн играет в «Чей каштан крепче?». А впрочем, все это было так давно. Столько воды утекло под мостом с тех пор… А ведь Дэвида Спайкли действительно кто-то насиловал. Это тогда подтвердили все эксперты. Неужели тем насильником был именно Эрик Скунс? Неужели ему столько лет удавалось все это скрывать?

Я снова посмотрел на тот конверт. Голова болела так, словно в ней была открытая рана. Дешевый голубой конверт сам собой надорвался, когда я неловко попытался его раскрыть. Мы с Дивайном, занятые своим драматическим разговором, и не заметили, как Уинтер ускользнул прочь. Я заглянул в конверт, и оказалось, что он пуст.

Дорогой Мышонок!

То письмо я, естественно, умыкнул и спрятал. Нельзя же было допустить, чтобы они его прочли. Нет, не потому, что оно свидетельствовало о некоем совершенном мною преступлении. Просто их жалость стала бы для меня невыносимой. Я не хочу, чтобы они помнили меня всего лишь как жалкого печального мальчишку, который убивал разных тварей, потому что сам боялся жить. Я хочу, чтобы они исполнились ненависти, неверия, удивления. И навсегда запомнили, что я не просто один из выживших.

Письмо я перечел, хотя и так хорошо его помнил. Оно было не таким уж длинным, и я помнил в нем каждое слово, ибо подбирал слова столь же тщательно, как если бы переводил с латыни. Он прочтет его за завтраком, думал я, когда писал это письмо. Он прочтет его и найдет меня. Найдет и сделает это снова. И мысль об этом вернула назад мой страх перед ним, тот ужасный парализующий страх, который можно было изгнать только одним способом.

15 октября 1989

Дорогой мистер Скунс!

Прошло уже довольно много времени, так что вряд ли Вы меня помните. Да я и раньше, мальчишкой, ничем особенным не отличался. Возможно, именно поэтому Вы и делали это со мной – ведь я был так неприметен, среди других не выделялся. А еще, конечно, из-за того, что написано в моем личном деле, ибо это означало, что мне в любом случае никто не поверит. Но теперь все переменилось. Теперь к подобным вещам прислушиваются. Все теперь на подобные вещи внимание обращают.

Вы видели, что тогда произошло с мистером Кларком. То же самое может произойти и с Вами. Я ведь ничего не забыл и постоянно об этом вспоминаю. В общем, если не хотите, чтобы я во всех подробностях вспомнил в суде то, что Вы со мной проделывали, то Вам лучше поступить так, как я скажу.

Во-первых, отправьте чек на десять тысяч фунтов на банковский счет организации «Выжившие». Налогом добровольные пожертвования не облагаются. А во-вторых, лучше прямо сейчас начните откладывать деньги, потому что Вам еще не раз придется проявить щедрость. Вы еще долго будете платить за Ваши деяния. Теперь ответственность за мое молчание – на Вас.

Прощайте, мистер Скунс. Меня Вы больше не увидите. Разве что, может, в кошмарных снах.

Искренне Ваш

Дэвид Спайкли

Но это мне каждую ночь снились кошмарные сны. Они преследовали меня год за годом. Но теперь все кончено, Мышонок. Я победил. Эх, если бы мой отец мог сейчас меня видеть! Он ведь так никогда до конца мне и не поверил, знаешь ли. А все из-за Моего Состояния. И еще из-за того, что в тот день у меня вся майка была мокрой – ну, в тот самый день, когда утонул Банни. Отец никогда со мной об этом не говорил. Но я догадался по его глазам. Он все понял, но так и не сказал мне об этом ни слова.

А свое письмо мистеру Скунсу я разорвал – сперва пополам, потом еще раз пополам, а потом и еще на сто кусочков. И эти кусочки разлетелись в разные стороны, подхваченные ветерком, точно трепещущие крылышками мотыльки, и упали – под зеленую изгородь, в воду канала. В общем, все, Мышонок. Возврата к прошлому нет. И слов тех уже не восстановить. И то письмо никогда уже не станет вновь целым, как не может вновь стать целой человеческая жизнь, если ее разбили вдребезги.

Они меняют цвет небес, но не душу свою, способную преодолеть океанский простор. Ну что ж, я вполне могу смириться и с иным цветом небес. Пусть на этот раз он будет ярко-синим. Америка, Австралия. Кто станет искать меня там? Кто станет волноваться из-за моего внезапного исчезновения? Деньги у меня есть. И кое-какие умения тоже. И впереди у меня еще лет тридцать с лишним – во всяком случае, до того момента, когда я действительно начну думать о смерти.

И все же канал сегодня ночью выглядит как-то особенно привлекательно. И пахнет от него глиняным карьером и детством. В такую ночь, как эта, я бы, пожалуй, с удовольствием поймал бродячую собаку или кошку и утопил ее. Или, может, даже утопил бы какого-нибудь бомжа, ночующего под открытым небом в картонной коробке. Для этого тоже особых усилий не потребовалось бы. У меня это всегда очень легко получалось. Нужно было бы просто пару минут придержать ему голову под водой – и все. Над Белым Городом взлетают огни фейерверка. Красные, зеленые. Я высовываю язык – мне хочется попробовать эти огни на вкус; в детстве мы так ловили языком снежные хлопья. На воде канала пляшут яркие отражения. Я делаю шаг. В такую ночь почти верится, что человек способен ходить по воде.

В субботу был мой день рождения. Шестьдесят шесть – и по-прежнему прикован к веслу. Если бы мне, четырнадцатилетнему, сказали когда-то, что через несколько лет я сам захочу провести столько времени в «Сент-Освальдз», я, скорее всего, дал бы этому типу в зубы, отнял бы у него завтрак, а потом сбежал бы на игровые поля с Эриком Скунсом. И там, на свободе, мы бы вместе с ним слопали эту бесчестным путем добытую снедь.

Разумеется, тогда мы оба верили, что на всю жизнь останемся друзьями. Теперь же, особенно в свете последних событий, я сомневаюсь, способна ли выдержать такое даже столь многолетняя дружба. Эрик пытался мне звонить вечером в субботу, но я после случившегося был совершенно не в себе и попросту не брал трубку. Конечно, некая тайная вина есть у каждого из нас. Все мы хоть раз в жизни совершали такие вещи, о которых впоследствии сильно жалели. Но если Эрик насиловал своего ученика, а потом допустил, чтобы Гарри Кларка посадили в тюрьму, а сам не захотел даже назвать имя своего шантажиста, то это самая настоящая подлость и преступление. Нечего и сравнивать это с такой ерундой, как курение в классе (подумаешь, одну-единственную сигарету «Голуаз» в день!), или бессмысленные вопли, что «вся школа заражена мышами», или кража цветных мелков из шкафа доктора Дивайна.

Разумеется, свидетельства вины Эрика так и остались чисто косвенными. Но если Эрик действительно виновен – а все мои инстинкты, отточенные годами преподавательской работы, так и вопиют подобно греческому хору: «О да, Эрик Скунс виновен, он настоящий преступник!» – то как это характеризует его лучшего друга, Роя Стрейтли? Да и чего тогда стоит наша с ним дружба?