Впрочем, миссис Харрингтон продолжает утверждать, что все эти домыслы совершенно беспочвенны. Спайкли – давний друг их семьи. С ним никто из них никогда не ссорился. Просто постепенно пути их разошлись, что естественно – ведь у каждого своя жизнь. И как только у Харрингтона полностью восстановится память, он, конечно же, все это подтвердит и сам расскажет о событиях той злосчастной пятницы. Хотя пока, разумеется, трудно сказать, сколько времени он еще будет приходить в себя, – и, кстати, даже если он окончательно поправится, то, вполне возможно, никогда больше в «Сент-Освальдз» не вернется.

Во всяком случае, наш капеллан в этом уверен. И многие думают так же.

– Я ставлю на доктора Блейкли, – сказал капеллан. – Или, может, вы считаете, что и у Боба Стрейнджа есть какой-то шанс?

– А вам не кажется, что и госпожа Бакфаст могла бы претендовать на эту должность?

– Женщина – директор школы для мальчиков? – Подобное предположение привело капеллана в ярость.

Ну, в общем, он где-то прав. По-моему, «Сент-Освальдз» еще не готов – и, возможно, никогда не будет готов – к тому, чтобы директором здесь стала женщина. И все же доктор Блейкли для этой роли явно слабоват; и потом, у него ровным счетом ничего за душой, несмотря на все его дипломы и квалификации; он – это всего лишь Офисный Костюм, внутри которого пустота. А вот Беки Прайс – это определенно что-то новое. Не Дракон, но и не Офисный Костюм; и уж определенно не Низкокалорийный Йогурт.

Я утром заглянул к ней, пока Блейкли проводил Ассамблею. Она, оказывается, уже перебралась в кабинет директора – что, в общем-то, явно имело смысл, если учесть ее новую роль. Даниэль, как всегда сидевшая в приемной, выглядела несколько удрученной. Похоже, ее честолюбивым мечтам поймать в свои силки директора был нанесен серьезный удар. Эта «называйте-меня-просто-Джо», директриса «Малберри Хаус», тоже наверняка ломает свои ухоженные ручки. Зато Ла Бакфаст выглядит в кабинете директора просто отлично: спокойная, довольная, уверенная. Я заметил, что она уже успела кое-что там переставить и принесла пару орхидей, что, безусловно, оживило комнату; и потом, там больше уже не пахло сосновым освежителем воздуха, а царили иные, более нежные и приятные ароматы.

– Подарок от нашего капеллана? – спросил я, глядя на орхидеи.

Ла Бакфаст улыбнулась и покачала головой.

– Нет, вообще-то мне их подарил ваш приятель, мистер Уинтер. Он их, по-моему, коллекционирует.

Я удивленно поднял бровь.

– Вам эти орхидеи Уинтер подарил?

Она одарила меня улыбкой Моны Лизы.

– Мы с ним расстались куда более дружески, чем мне представлялось, – сказала она. – И если он все же надумает когда-нибудь вернуться, работа для него здесь всегда найдется.

– Правда? – удивился я. – Я бы скорее подумал, что с вашим историческим…

– История, – прервала меня Ла Бакфаст, – это всего лишь повествование о неких событиях одной из сторон – той, которой удалось лучше сохранить свои записи. Вот и получается, что исторические книги пишут обычно победители. А победители всегда как бы заворачивают истину в бумагу собственных воззрений. Ранняя история Европы изложена почти исключительно римлянами. Только представьте себе, как выглядела бы история, если бы рядом с Боадисеей[163] оказались такие гении, как Ливий или Плутарх.

Заметив, что я несколько озадачен ее заявлением, она рассмеялась и предложила:

– Ох, мистер Стрейтли, если вы хотели о чем-то поговорить со мной, то, по крайней мере, сядьте и выпейте чаю. – И она тут же налила мне полную кружку – да, правильно, именно кружку. Я заметил, что директорский сервиз убран на самую верхнюю полку книжного шкафа, где доктор Шейкшафт некогда хранил свою коллекцию фотографий регбистов, подписанных игроками разных школьных команд.

– Что слышно о нашем директоре? – поинтересовался я, с удовольствием попивая чаек. Чай был на удивление хорош: крепкий, сладкий и достаточно горячий, чтобы согреть мои внутренности.

– Пока ничего особенного, – сказала Ла Бакфаст. – Я тут пытаюсь выработать некий стратегический план. У нас в этом триместре уже наблюдается значительный прогресс, и было бы просто жаль этим не воспользоваться. Кстати, мне очень помогает Боб Стрейндж. По-моему, он мог бы и еще где-то отлично поработать в составе одной из постоянно действующих антикризисных команд.

– Похоже, вы довольно спокойно восприняли случившееся, – заметил я. – А я думал, вы с Харрингтоном – близкие друзья.

Она посмотрела на меня ясным спокойным взором и сказала:

– Джонни всегда держит своих врагов как можно ближе к себе. И потом, я ведь отлично справляюсь со своей работой – а она, естественно, заключается в том, чтобы Джонни всюду представал в самом выгодном свете.

– Ну а теперь?

– А теперь я буду продолжать работать столь же хорошо, – сказала она. – Джонни получит соответствующую компенсацию по утрате трудоспособности, а возможно, и расчет. Ну а дальше – кто его знает? Думаю, он сумеет получить в Лондоне должность консультанта. Или что-нибудь в этом роде. Что-нибудь, не вызывающее чрезмерных стрессов.

– Значит, вы считаете, что назад он вряд ли вернется?

Она пожала плечами.

– Мы справимся и без него. Кроме того, он теперь сможет больше времени уделять Лиз. Вы, наверное, знаете, что у них никак не получалось завести детей? Лиз сперва была просто в отчаянии. Она перепробовала все способы лечения, какие только возможно, но у нее так ничего и не вышло. И в итоге она стала семейным консультантом – помогает другим бездетным парам как-то прийти в согласие со сложившейся ситуацией.

Ла Бакфаст снова загадочно улыбнулась и сделала глоток из своей кружки, которая, как я успел заметить, была украшена в фотомастерской изображением улыбающегося малыша и подписью: САМАЯ ЛУЧШАЯ В МИРЕ БАБУШКА.

Она заметила, что я смотрю на фотографию, и пояснила:

– Это мой внук. Амос. Ему в июле исполнилось три.

– Я и не знал, что у вас есть дети, – искренне удивился я. – Вы, должно быть, стали мамой в очень юном возрасте.

– Моя дочь родилась, когда мне было шестнадцать. А ее отец был еще моложе.

И она с самым безмятежным видом продолжала пить чай. Надо сказать, выглядела она при этом просто красавицей. Я всегда утверждал, что о человеке очень многое можно сказать, лишь увидев его кофейную кружку. А в данном случае кофейная кружка свидетельствовала о целой жизни.

– Вы с ним отношения поддерживаете?

– Когда он узнал, что я беременна, – с улыбкой сказала Ла Бакфаст, – он умолял меня сделать аборт. Говорил, что никто никогда об этом не узнает; что он даже сам за все заплатит. Но я не захотела. Несмотря ни на что – ни на церковь, ни на родителей, ни на скандал, – я своего ребенка сохранила. И никому ничего не рассказала. А он вместе с родителями вскоре уехал, но связь мы с ним все-таки поддерживали. Нет, жить с ним дальше я совсем не хотела – он к этому времени уже успел показать мне свое истинное лицо, – просто мне казалось, что, возможно, однажды ему представится возможность быть мне благодарным. – Она помолчала, глядя на орхидею с белыми, пронизанными зеленоватыми прожилками цветами, стоявшую на письменном столе. – Да, он старался держать меня рядом с собой, – сказала она. – Должно быть, опасался, что я могу кое-что рассказать его жене. Он наверняка понимал: если она узнает, что у нас с ним был ребенок, тогда как у нее самой детей никогда… – Она не договорила и снова принялась неторопливо пить чай из своей кружки с портретом внука. – Джонни следовало быть осмотрительным.