дивизия снялась и под Чаплинкой и Натальином при поддержке конной бригады почти врасплох атаковала второй корпус генерала Витковского, расположившийся на отдых. Корпус начал отходить на юг, полки дивизии, преследуя его, ринулись к Перекопу.

Утром, встав на забрызганное кровью сиденье тачанки, Лука взглянул вперед и ахнул: прямо перед ним, ярко освещенная солнцем, расстилалась во все стороны голубоватая полоса степей Северной Таврии, докатываясь вплоть до Азовского моря и болотного, камышом покрытого Сиваша. Темно-синий издали, Турецкий вал, поднятый при татарском хане Саиб-Гирее на костях запорожцев, протянулся от моря до моря, поперек всего перешейка. Широкий умиротворяющий простор открывался там, и не верилось, что перед Турецким валом, невидимый, притаился ров, в который, как в могилу, столетия назад скатывались воины разных племен и народов. Сейчас этот голубоватый вал был покрыт сложной системой долговременных фортификационных сооружений, за ним пряталась тяжелая крепостная и береговая артиллерия, а перед ним были разбросаны искусно сплетенные из колючей проволоки сети для уловления людей.

В трех шагах от Луки упал знакомый ему красноармеец в папахе из шпанского меха. Мальчик подбежал к нему.

Лицо убитого было серое, в кулаке зажата безыменная травка. Лука подумал о себе, что ничего не оставил в Чарусе, ничто не связывало его с этим городом. Вся жизнь его была здесь и впереди, и ему ничего больше не надо, кроме того, что существует рядом с ним и ждет его в дальнейшем. Мысль о том, что он может быть убит сейчас, ни разу не пришла ему в голову.

Холодное солнце поднималось все выше, окрашивая в розовый цвет сплошной туман, клубящийся у Сиваша. В этом тумане, как горный кряж в облаках, стоял теперь уже утерявший свою синеву Турецкий вал. Лука видел, как на подступах к нему заклокотала гроза, заклубились тучи черного порохового дыма, замелькали частые молнии орудийных вспышек, загремел град пулеметных и винтовочных выстрелов. Мощным шумом наполнился прозрачный утренний воздух, будто по всей необъятной степи, шурша высохшим прошлогодним бурьяном, шел зрелый апрельский ливень. Изредка, когда вдруг налетал сиверко, сгонял облака дыма и рассеивался туман, Лука видел несметные массы наступающих красных войск и злился на то, что полк их все еще стоял в бездействии рядом с перевязочным пунктом.

Наконец отдано было приказание наступать. Полк поротно двинулся вперед по серой сухой земле, пригибая высушенные первым морозом стебли полыни, принимавшей впереди приятный голубоватый тон. Из-под ног Иванова, идущего впереди полка, выпорхнула какая-то птичка, поднялась на два метра и упала, пробитая пулей. Даша, шагавшая рядом, подняла птичку, заглянула в ее окольцованный, величиной с маковое зернышко радужный глаз, жалостливо проговорила:

— Пеночка.

— Да… — сказал идущий рядом с нею красноармеец и, не договорив того, что собирался, ткнулся безусым лицом в искрошенную копытами землю.

В центре второй роты, подняв жирный фонтан земля, разорвался восьмидюймовый снаряд.

Полк шел вперед под обстрелом. Лица бойцов нахмурились и побледнели. В воздухе поднялась пыльная мгла, богатые краски выгорели, посерели, будто их задернула дождевая завеса. Серо-лиловые облака орудийного дыма клубились впереди. Сильный северный ветер поднял столбы пыли, крутил их между рядами, забивал дыхание тяжело дышавших людей.

Все чаще по рядам сплошным ревом катилось:

— Смерть Врангелю!

— Даешь Крым!

Со стороны Турецкого вала пчелиными роями летели пули, жалили беспощадно, насмерть.

К вечеру, потеряв одну треть своего состава, полк Иванова залег в километре от Турецкого вала. Левее его находились части ударной огневой группы. Более десяти часов никто не пил и не ел; нечем было дышать, густой пороховой дым пропитал воздух. Орудия и пулеметы с обеих сторон били беспрестанно. Противник тщательно вскапывал землю, засевая ее человеческими телами.

— Добьем Врангеля — конец войне. Поеду к женке. Там ей земли советская власть отвалила чертову гибель, самой неуправка, без мужика, — лежа в воронке, говорил Луке раненый красноармеец, отказавшийся уйти в полевой госпиталь.

С начала войны твердо укоренилось убеждение, что в снарядную яму никогда не попадет второй снаряд, выпущенный тем же орудием, если даже на нем не изменить прицела. Красноармейцы норовили лечь в вырытую воронку. Но здесь, у Турецкого вала, в одну снарядную яму попадало по два, а то и по три снаряда.

Слушая отрывистые фразы соседа, окончания которых приходилось восстанавливать догадкой, Лука понимал, откуда у красноармейца ненависть к Врангелю. Конец Врангеля знаменовал конец войне, мирную жизнь рядом с женами и детьми, мирный любимый труд. Крым был последним клочком русской земли, занятой неприятелем. Блокада, интервенция, голод, холод, эпидемии — все это были злокачественные язвы на теле народа. Здравый смысл руководил людьми, идущими на штурм Перекопа. В нем, в этом штурме, они видели начало мира и свободы.

День прошел, быстро наступили сумерки. Холод усиливался. В небе ни тучки, но ни одной звезды не видно сквозь густой пороховой дым. В семь часов бойцы Иванова, голыми руками разметав несколько рядов колючей проволоки, захватили две линии укреплений и докатились до рва перед Турецким валом.

Иванов отыскал сына, послал его с донесением в штаб дивизии в Чаплинку. Три километра полз мальчик, пока не добрался до небольшой лощины, где стояли артиллерийские кони. Он взял верховую лошадь и, вскочив в седло, во весь дух поскакал в горящее село. Там находился штаб.

В каменной школе у стола с телефонными аппаратами сидел молчаливый Фрунзе в кожаной тужурке.

— Что такое? — спросил он подростка и поднял похудевшее за одну ночь лицо.

Лука передал поручение отца, подчеркнуто лихо взял под козырек, повернулся на стоптанных каблуках.

— Постой! Сколько лет тебе? — спросил Фрунзе. Едва уловимая улыбка пробежала по его плотным губам.

— Пятнадцать и две недели. Но когда мне было десять, я уже был взрослый.

— Маловато. А вот Грязнову двадцать один.

Лука знал: Грязнов командовал дивизией, переброшенной на Южный фронт из Сибири. В этой дивизии было свыше пяти тысяч коммунистов, рабочих уральских заводов.

— Ложись спать, — посоветовал Фрунзе, кивнув головой на койку, — у меня на завтра поручение для тебя есть.

Долго не думая, Лука лег. Комдив Лифшиц накинул на него офицерскую шинель, подбросил в печку зеленых щепок, от двуколки, разбитой снарядом.

По ступенькам загремели тяжелые сапоги, в сенях о ведро ударила шашка, звякнула щеколда, и в комнату, едва переводя дыхание, ввалился ординарец. Выпалил:

— Шестая рота четыреста пятьдесят шестого полка, сплошь из коммунистов, ворвалась через рогатки на вал… Другие полки снова идут в атаку!

Спокойное лицо Фрунзе оживилось. Ординарец поскакал на своем заморенном коне назад, и в это время вошел другой ординарец. Зажимая ладонью раненое плечо, он заявил, что броневики белых отбросили от вала