— Я там ее буду заканчивать. Мне еще не даются глаза.

Мастер уезжал с грустным сердцем и, укладывая свои чемоданы, шутил:

— Я еду вторично завоевывать славу на Запад. Запад признал меня с моими пустячками, когда я был молод. Теперь я состарился и везу ему дар своей старости. Итак, старые друзья, до свиданья и до свиданья, молодая Москва. На меня напало слезливое настроение, но это ничего, такая минута, а на глаза я всегда был слабоват, сейчас я закажу машину, и вы проводите меня на вокзал буйной ватагой, как бывало прежде в нашей старой Москве.

Он обнял каждого из друзей, с тревогой посмотрел на шкаф с фарфором, утер глаза и, как-то молодецки надев выцветшую широкополую шляпу, пошел впереди всех на подъезд.

Быстро мелькали улицы, переулки и московские тупики, знакомые дома, с которыми были связаны какие-нибудь воспоминания. Мастер показывал на них друзьям. То и дело возвышались остовы строящихся новых зданий, везде были разворочены улицы для прокладки новых трамвайных путей, везде стояли машины для настилки асфальта, как будто Москва строилась заново после пожара. Мастер смотрел по сторонам и говорил:

— Буйная молодость! Москва в нынешнем году уже не та, что в прошлом. Она из старой стала молодой, а я из молодого превратился в старого.

Когда он стоял в коридоре вагона у раскрытого окна, у него на глазах были слезы, и он. уезжая, долго махал платком остающимся друзьям и Москве, которую любил больше, чем друзей.

VI

Мастер с волнением подъезжал к Парижу, где не был пятнадцать лет. Он вышел на Северном вокзале, и первое, что поразило его как живое воспоминание, это запах Парижа — запах бензина и машинного масла, автомобилей на наглаженном до блеска асфальте.

Темные, точно закопченные копотью столетий громады парижских домов с мелкими круглыми трубами на крышах высились ровными стенами по сторонам бульвара. И бежала, заливая освещенные улицы с магазинами и кафе, вечно возбужденная парижская толпа, изредка останавливаясь и скапливаясь при переходах через улицу, по которой непрерывной вереницей в несколько рядов катились, перекликаясь на разные тона, авто.

А по утрам на сонных еще улицах появлялись на своих тележках фермеры в шляпах и жилетках и развозили по рынкам зелень, рыбу и обрызганные водою цветы.

Все это в тот же миг расхватывалось бойкими, кокетливыми торговками и раскладывалось на столиках под прохладными навесами рынка с их подметенным и политым асфальтом полом.

Париж был тот же, что пятнадцать и тридцать лет назад.

Еще по дороге с вокзала мастер увидел в окне магазина репродукцию одной из своих ранних психологических картин. Ему это было приятно, и сразу родилась бодрость: здесь его знают и ценят.

В Париже он сразу очутился в атмосфере поклонения. Ему говорили, что, конечно, его место в Европе, которая привыкла уважать свободу личности и ценить людей, отмеченных печатью таланта и гения.

Все говорили о его знаменитых женских портретах. Мастер хотел было сказать, что он отказался от этого рода искусства, но не сказал, потому что это потребовало бы пространных объяснений.

Мастеру передали, что богатый русский промышленник, еще до войны поселившийся в Париже, желает устроить пышную встречу русскому таланту, что он позовет на вечер видных иностранцев и представит им великого мастера.

Мастер вдруг по-старому почувствовал себя знаменитым и ощутил необыкновенный прилив сил и уверенности в себе.

«Там мне собственный сын сказал, что мое мастерство не нужно, а здесь меня вот как встречают», — подумал он.

За ним пришел один из художников, чтобы отвести его на вечер промышленника.

И когда мастер стал надевать пальто, художник с некоторым испугом спросил: разве он так и пойдет в пиджаке, без фрака?

Мастер улыбнулся, ему показался смешным и детски наивным этот промелькнувший у художника испуг.

— Неужели это может иметь какое-нибудь значение? Ведь люди собрались, чтобы видеть меня, а не фрак, которого, кстати сказать, у меня и нет. А если меня позовут не на вечер, а к завтраку, мне опять нужно иначе одеваться. Честное слово, мне немножко смешны ваши священнодействия.

— Ничего не поделаешь — Европа, — сказал художник.

Промышленник занимал целый особняк, обставленный с необычайной роскошью. Но везде было удручающее обилие позолоты на карнизах, на потолке, даже на дверях. Все комнаты были заполнены старинными и редкими вещами, и мастер почему-то подумал о том, сколько, наверно, бывает расстройств каждый раз, когда какая-нибудь вещь разбивается, сколько споров между мужем и женой о том, что купить еще и как расставить. Ему показалось нелепо, что люди находятся в плену у вещей…

Его ждало большое общество, ему действительно устроили пышную встречу.

Хозяин был высокий седой старик с густыми черными бровями, европейского вида, во фраке. Жена его — стареющая, но не желающая, очевидно, сдаваться женщина, с готовой, преувеличенно любезной улыбкой. По всему было видно, что она поддерживала в доме весь тон, соответствующий их богатству и положению.

Когда мастер подходил к хозяевам, он уловил несколько испуганный взгляд хозяйки, который она бросила на его пиджак, так как все мужчины были во фраках. Этот взгляд задел его. Уж не стесняются ли они за него перед своими гостями? Может быть, для них талант является только тогда достойным уважения, когда он богат.

У мастера пробудилось совершенно новое ощущение, незнакомая ему раньше советская гордость: там никто не придавал его костюму значения больше, чем ему самому, и он с задором молодости пожалел, что не надел просто своей блузы. Это, наверное, произвело бы впечатление уже целой катастрофы.

Стол подавлял богатством и обилием яств. Зернистая икра стояла в серебряных вазах со льдом.

Это были не вазы, а целые ведра, которые кричали о богатстве хозяина.

Хозяйка успокоилась, очевидно решив, что пиджак должен производить впечатление оригинальности: ведь имя настолько громкое, что никто из присутствующих иностранцев не примет его за бедного. Но ее беспокоила кучка художников-соотечественников, которые густо уселись на дальнем конце стола, и один, в несвежем фраке, с лохматыми волосами и подозрительно красным лицом, начал с того, что сразу подвинул к себе ведро с икрой. Этих людей обыкновенно не приглашали на большие приемы, а определяли для них особые дни и во имя благотворительности изредка подкармливали. Поэтому она была раздражена на мужа за то, что он их пригласил.

Разговор за столом всецело сосредоточивался около знаменитого гостя. Говорили, что в Европе он развернет свой талант со всей его мощью, что Европа выше всего ценит редких выдающихся людей и, конечно, она создаст для него достойную обстановку.