Ликин, послушай…

Мама. Да ничего я не хочу слушать.

Отец. Зачем же ты пришла на этот разговор?

Мама. Вот и я думаю, зачем.

Отец. Я так понимаю, мы хотим выяснить наши отношения.

Мама. А чего их выяснять?., ты бросил нас. Меня и Марика. Ну, посмотри мне в глаза, Сема, и признай, что ты нас бросил.

Отец. Признаю.

Мама. Воо-ооот!

Отец. Тебе от этого легче?

Мама. Да какой «легче»?! Я места себе не нахожу. Я ждала тебя 10 лет, Сема. Я надеялась, что ты вернешься, и мы… ты, я и Марик…

Отец (угодливо). И Александра Даниловна!

Мама. Да. И моя мама. Мы — будем вместе.

Отец. Что этому мешает?

Мама. Как что?.. У тебя эта девка. У тебя семья. Другая семья.

Отец. Нет у меня никакой другой семьи.

Мама. Что же у тебя?

Отец. Это так.

Мама. Как?

Отец. Очень просто. Так сложились обстоятельства. Я был один. Но я не мог быть один.

Мама. Почему не мог?.. Я же могла.

Отец. Ты другое дело. Ты забываешь, что ты была здесь, а я там. А там — это не здесь.

Мама. Да, конечно, тебе было страшно тяжело, я представляю. Но и у меня тут не сахар. На моих руках наш с тобой сын и раненая мать… с открытой раной на ноге… Это ты забываешь.

Отец. Дай сказать.

Мама. Марик поступил в Гнесинскую школу, бабушка на хромой ноге по три раза в неделю водит его пешком на Собачью площадку, он там занимается с лучшими преподавателями, ты знаешь, например, что ему сказала Елена Фабиановна?

Отец. Какая Елена Фабиановна?

Мама. Елена Фабиановна Гнесина.

Отец. Сама Гнесина?

Мама. Она сказала Марику: «Покажи, детка, лапку». Он показал. Она тогда сказала: «Лапка хорошая. Без перепонок. Пальцы длинные. На сольфеджио».

Отец. Это что значит?

Мама. А то, что его направили на проверку слуха. Не всех детей туда направляли. Он там, на сольфеджио, пел.

Отец. Что он пел?

Мама (не без ехидства). Не «Песню о Сталине»!..

Он пел «Раскинулось море широко».

Его поставили на табурет в огромном таком зале, в доме… старинном таком… на Собачьей площадке… и тут выяснилось, что у твоего сына абсолютный слух. Что он весь в тебя. И его взяли тут же в класс фортепьяно. И он там учится. Бабушка водит. Без перепонок — значит, хорошая растяжка. Он будет пианистом.

Пауза.

Отец. Вот что. Ликин, послушай меня теперь. Не перебивай. Я без ста городов. Ты понимаешь, что это такое?

Мама. Нет, не понимаю.

Отец. Мне запрещено жить в Москве, Ленинграде, Киеве и в других девяносто семи городах по списку. Иначе — снова захомутают и опять будут кранты по полной. Единственный выход сохранить нашу семью — вам приехать ко мне…

Мама. Куда?

Отец. Станция Решеты, Тульская область. Лесопильный завод. Я там работаю в плановом отделе.

Мама. Опять в плановом?.. Ты всегда в плановом.

Отец. Ты меня слышала?.. Ликин, это единственный вариант Другого у нас нет.

Пауза.

Мама. То есть., ты предлагаешь… бросить Москву… комнату…

Отец. В Решетах у нас будет тоже коммуналка, но не в подвале, как в Москве… Жилищные условия — нормальные: печка, колодец, уборная, правда, во дворе, но — привыкнете.

Мама. Ты хочешь, чтобы я вот так поднялась с больной мамой и Мариком и переехала к тебе… в эту глушь… ты это предлагаешь?

Отец. Да. Я это предлагаю.

Мама. Это невозможно.

Отец. Но почему?

Мама. Я же тебе, кажется, все объяснила. У Марика Гнесинка.

Отец. Да! Да! Да! У Марика длинные пальцы. У него перепонки! У Александры Даниловны — больная нога! У тебя к моим родителям свои счеты!.. Лида, ты соображаешь, что ты говоришь?! Что на весах?..

Я вернулся оттуда, откуда не возвращаются! Все эти годы я жил одной мечтой — быть с вами и только с вами!.. И вот, когда это может стать реальностью…

Мама. Ты изменяешь мне… ты втаптываешь в грязь все то, что между нами было.

Отец. Прости меня, если можешь.

Мама (после паузы, в слезах). Не могу.

Отец. Тогда по-другому… Скажи, ты все еще любишь меня?

Пауза.

Мама. Да.

Отец. Тогда почему невозможно то, что я предложил?

Мама (в слезах). Не знаю. Невозможно, потому что невозможно.

Отец (тихо). Будь я проклят, но ты не права.

Мама. Не надо было изменять мне.

Отец. Опять ты о том же. Я же сказал: прости. В жизни бывает все, Ликин.

Мама. Не могу простить.

Отец. Еще раз подумай, что ты говоришь.

Мама. Ты же меня знаешь. Если я говорю, значит, я подумала.

Отец. И что будет?

Мама. У тебя есть сын.

Отец. А ты?

Мама. Меня для тебя нет.

Отец. Значит, всё?

Пауза.

Мама. Значит, всё.

Я выхожу из-за Ракушки и стою между мамой и папой. Я смотрю на свою руку, на свои растопыренные пальцы. Мы молчим — все трое. Потом затемнение.

Они разошлись.

А через четыре месяца отца «захомутали» по новой.

ПРИКАЗ

ПО ТРЕСТУ ТРАНСВОДСТРОЙ МИНИСТЕРСТВА: СТРОИТЕЛЬСТВА ПРЕДПРИЯТИЙ ТЯЖЕЛОЙ ИНДУСТРИИ № 253

г Москва 28 сентября 1948 г.

Тов. ШЛИНДМАН Семена Михайловича назначить на должность Начальника Снабжения Тульского стройуправления с окладом по штатному расписанию, с месячным испытательным сроком, с заездом в Горьковскую область по личным делам сроком до 10 ноября с.г.

ВРИО ЗАМ. УПРАВЛЯЮЩЕГО ТРЕСТОМ

ТРАНСВОДСТРОЙ:

СОБОЛЕВ.

Тут антракт кончается. Начинается второе действие, то бишь отсидка № 2.

Трагедия разрушения…

Вот как это было!

Второе действие

Второе действие — второй арест. Своеобразный «новодел».

Что может чувствовать закоренелый, пропахший лагерем зэк, вышедший на свободу, хватанувший ртом этот ее сладкий ветер и снова получивший удар в самое незащищенное место — опять ни жены, ни сына, ни благополучия, ни счастья? Опять замки, колючка да конвои по полутемным коридорам. Выть хочется…

Жизнь идет по нисходящей. Испаряются последние надежды, человек гаснет, да и какой он теперь человек, так, обрубок, окурок, растоптанный в грязи…

Сталинская «теория второй волны», суть которой состояла в том, что выжившие после Большого террора пронумерованные бедолаги и члены их семей представляют опасность для советского строя и потому их надо по новой засадить, доконать, уничтожить. Даже расстреливать сейчас уже не так важно — сами сдохнут, как голодные собаки зимой на мерзлом грунте.

И пошло-поехало вторым кругом, по той же знакомой дорожке, освещенной тусклым тюремным фонариком