Ральф долго сидел на кухне, разговаривал с миссис Смит,Минни и Кэт. Все они сильно постарели за эти годы, но почему-то старостьоказалась им больше к лицу, чем Фионе. Они явно счастливы. Да, в этом все дело.По-настоящему, чуть ли не безоблачно счастливы. Бедная Фиа, она-то отнюдь несчастлива. И ему страстно захотелось скорее увидеть Мэгги — а как она, она-тосчастлива?

Но когда он вышел из кухни, Мэгги еще не вернулась, и, чтобыубить время, он неторопливо пошел к реке. Как тихо, спокойно старое кладбищеДрохеды, и на стене склепа шесть бронзовых табличек, те же, что и много летназад. Пусть и его тоже похоронят здесь, надо не забыть распорядиться на этотсчет, как только он вернется в Рим. А вот неподалеку от склепа появились двеновые могилы, умер старый садовник Том, и еще жена одного овчара, которыйслужит в Дрохеде с 1946 года. Немалый срок, своего рода рекорд. По мнениюмиссис Смит, этот овчар оттого и не уходит, что здесь могила жены. А зонтик сколокольчиками на могиле повара-китайца за долгие годы совсем выгорел под яростнымавстралийским солнцем — помнится, был он такой великолепный, ярко-красный, нопостепенно выцветал, менялись оттенки, и теперь он совсем блеклый, чутьрозоватый, почти как пепел розы. Мэгги, Мэгги. После меня ты все-таки вернуласьк нему, родила ему сына.

Очень жарко; чуть дохнул ветерок, всколыхнул ветви плакучихив на берегу, тоненько зазвенели крохотные жестяные колокольцы на китайскомзонтике, завели свою скорбную песенку: Хи Синг, Хи Синг, Хи Синг. «Чарли сТэнкстенда, хороший был парень». Эта надгробная надпись тоже поблекла, ее ужепочти не разобрать. Что ж, все правильно. Кладбища и должны вновь погружаться вматеринское лоно земли, волны времени понемногу унесут в пучину их людскойгруз, и под конец исчезнут все следы, помнить и вздыхать будет один лишь ветер.Нет, не желает он после смерти лежать в каком-нибудь ватиканском мавзолее,среди таких же, как он сам. Пусть его похоронят здесь, среди людей, которыежили настоящей жизнью.

Он обернулся и встретил тусклый взгляд мраморного ангела.Ральф приветственно махнул ему рукой. Потом посмотрел в сторону Большого дома.И вот по лугу к нему идет она, Мэгги. Тоненькая, золотистая, в бриджах имужской белой рубашке, такой же, как на нем самом, серая мужская фетровая шляпасдвинута на затылок, ноги обуты в светло-коричневые сапожки. Она похожа намальчика, на своего сына, которому бы следовало быть и его, Ральфа, сыном. Онведь был мужчиной, но когда и его тоже зароют в эту землю, в доказательство неостанется после него ни одного живого существа.

Она подошла, перешагнула через низенькую белую ограду, такблизко подошла, что он уже ничего не видит — одни глаза ее, серые, полные светаглаза, все такие же прекрасные, и все та же у них власть над его сердцем. Ееруки обвили его шею, опять он коснулся своей судьбы, словно никогда с нею нерасставался, опять под его губами не во сне, а наяву ее живые теплые губы; такдолго, так давно он этого жаждал. Вновь он причастился святых тайн — совсеминое причастие, темное, как сама земля, не имеющее никакого касательства кнебесам.

— Мэгги, Мэгги, — сказал он, держа ее в объятиях,зарываясь лицом в ее волосы, широкополая шляпа ее упала на траву.

— Наверно, все остальное неважно, правда? —сказала она, закрыв глаза. — Ничто не меняется, все по-старому.

— Да, ничто не меняется. — Он и сам в это верил.

— Ты в Дрохеде, Ральф. Помни, в Дрохеде ты принадлежишьне Богу, здесь ты мой.

— Да, знаю. Согласен. Но я приехал. — Он опустилсяна траву, притянул ее, усадил рядом. — Зачем, Мэгги, зачем?

— Что зачем? — Она гладила его по волосам,по-прежнему густым и красивым, только седины в них теперь больше, чем у Фионы.

— Зачем ты вернулась к Люку? И родила ему сына? —спросил он ревниво.

Душа ее глянула на него из сияющих серых зеркал, но еемыслей они не выдали.

— Он меня заставил, — мягко сказала Мэгги. —Это случилось только раз. Но я не жалею, ведь теперь у меня есть Дэн. Дэн стоитвсего, что мне пришлось ради него пережить.

— Прости, я не имел права спрашивать. Я ведь с самогоначала отдал тебя Люку, правда?

— Да, верно, отдал.

— Чудесный мальчик. Очень он похож на Люка? Мэггизатаенно улыбнулась, выдернула какую-то травинку, потом коснулась ладонью грудиРальфа под рубашкой.

— Да нет, не очень. Мои дети не слишком похожи ни наменя, ни на Люка.

— Мне они оба милы, потому что они твои.

— Ты все такой же чувствительный. Годы тебя красят,Ральф. Я знала, что так будет, я надеялась увидеть тебя таким. Уже тридцать летя тебя знаю! А кажется, пронеслось тридцать дней.

— Тридцать лет? Неужели так долго?

— Да, ничего не поделаешь, милый, ведь мне уже сорокодин. — Мэгги поднялась. — Меня послали пригласить тебя в дом. МиссисСмит устраивает роскошное чаепитие в твою честь, а потом, когда станетпрохладнее, нас накормят отлично поджаренным окороком с кучей шкварок.

Ральф медленно пошел с нею к дому.

— Твой сын смеется совсем как ты, Мэгги. Его смех —первое, что я услышал здесь, в Дрохеде. Я думал, это смеешься ты, пошел искать— и вместо тебя увидел твоего сына.

— Значит, он первый, кого ты встретил в Дрохеде.

— Да, очевидно.

— Ну и что ты о нем скажешь, Ральф? — с жаднымнетерпением спросила Мэгги.

— Он мне очень понравился. Как могло быть иначе? Ведьон твой сын. Но он сразу пришелся мне по душе, гораздо больше, чем твоя дочь. Ия ей тоже не понравился.

— Ну, Джастина хоть и моя дочь, но первокласснаястерва. Под старость я выучилась ругаться, главным образом по ее милости. И потвоей отчасти. И отчасти из-за Люка. И отчасти из-за войны. Чудно, как все одноза другое цепляется.

— Ты очень изменилась, Мэгги.

— Разве? — Мягкие пухлые губы дрогнули вулыбке. — Нет, не думаю. Просто Великий Северо-Запад меня потрепал, вселишнее слетело, будто семь покрывал Саломеи. Или шелуха с луковицы — наверно,так бы выразилась Джастина. Эта девочка никакой поэзии не признает. Нет, Ральф,я все та же прежняя Мэгги, только откровенности побольше.

— Ну, может быть.

— А вот ты и правда переменился, Ральф.

— В чем же, моя Мэгги?

— Похоже, ты поднялся на пьедестал, а он качается откаждого ветерка, да и вид с этой высоты тебя разочаровал.

— Так и есть. — Ральф беззвучно засмеялся. —А ведь я когда-то опрометчиво заявил, что ты очень обыкновенная! Беру своислова обратно. Ты единственная на свете, Мэгги! Единственная и неповторимая!