— Какой же ты хитрец! Почему было просто не сказать,что ты меня все еще любишь? Мне так этого хотелось!

— Нет. Все было ясно, как день, ты могла увидеть сама —и должна была увидеть сама.

— Боюсь, я безнадежно слепа. Ничего я толком не вижу,непременно надо, чтобы кто-то мне помог. Это мама наконец заставила меняраскрыть глаза. Сегодня вечером я получила от нее письмо, она пишет, чтобы я неприезжала домой.

— Твоя мама — удивительный человек.

— Так я и знала, что ты с ней познакомился, Ливень…когда это было?

— Около года назад, я ездил повидать ее. Дрохедавеликолепна, но это не для тебя, herzchen. Тогда я поехал, чтобы попытатьсяпомочь твоей маме это понять. Ты не представляешь, как я рад, что она поняла,хотя едва ли я сумел что-то ей толком объяснить.

Джастина тронула пальцами его губы.

— Я слишком неуверенна в себе, Ливень. Всегда в себесомневалась. И, может, никогда не перестану сомневаться.

— Нет, herzchen, не надо! Мне никто больше не нужен.Только ты. И всему свету это известно уже сколько лет. Но слова о любвибессмысленны. Я мог кричать тебе, что люблю, тысячу раз в день, и все равно тыбы сомневалась. Вот я и не говорил о своей любви, Джастина, я ею жил. Как тымогла сомневаться в чувствах своего самого верного рыцаря? — Онвздохнул. — Что ж, по крайней мере, это исходит не от меня. Надеюсь, тебеи впредь будет достаточно слова твоей мамы.

— Пожалуйста, не говори так! Бедный мой Ливень, видно,я исчерпала даже твое неистощимое терпенье. Не огорчайся, что это мама все мневтолковала. Это совсем, совсем не важно! На коленях смиренно прошу прощенья.

— Слава Богу, смирения хватит разве что на сегодняшнийвечер, — сказал Лион повеселее. — Завтра же ты про него забудешь.

И ее понемногу отпустило: самое трудное позади.

— Что мне больше всего в тебе нравится — нет, что ябольше всего в тебе люблю — это что ты не даешь мне потачки, и я никогда немогла с тобой поквитаться.

Его плечи вздрогнули от беззвучного смеха.

— Тогда смотри на будущее с этой точки зрения,herzchen. Живя со мною под одной крышей, ты, пожалуй, найдешь способ давать мнесдачи. — Он стал целовать ее лоб, щеки, глаза. — Ты мне нужна такая,как ты есть, Джастина, только такая. Я не хочу, чтоб исчезла хоть одна веснушкас твоего лица, чтоб изменилась хоть одна клеточка в мозгу.

Она обвила руками шею Лиона, с наслаждением запустила пальцыв его густую гриву.

— Ох, знал бы ты, как мне хотелось потрепать тебя заволосы! Никак не могла забыть, до чего это приятно!

Телеграмма гласила:

«Только что стала миссис Лион Мёрлинг Хартгейм точкаобвенчались в Ватикане точка получили благословение самого папы точка вот этосвадьба восклицательный запозданием приедем возможно скорее на медовый месяцпостоянно жить будем Европе точка целую всех Лион тоже точка Джастина».

Мэгги положила телеграмму на стол, широко раскрытыми глазамиона смотрела на море осенних роз за окном. Благоухание роз, жужжанье пчел средироз. И еще — гибискус, перечные деревья и призрачные эвкалипты, и по ним высоковьется бугенвиллея. Как хорош сад, как полон жизни. Всегда бы смотреть, какпробиваются ростки, как все достигает расцвета, меняется, увядает… и появляютсяновые ростки, неустанно вершится тот же вечный круговорот.

Пора проститься с Дрохедой. Давно пора. Пусть круговоротвозобновят новые люди. Я сама так устроила свою судьбу, мне некого винить. И нио единой минуте не жалею.

Птица с шипом терновника в груди повинуется непреложномузакону природы; она сама не ведает, что за сила заставляет ее кинуться наострие и умереть с песней. В тот миг, когда шип пронзает ей сердце, она недумает о близкой смерти, она просто поет, поет до тех пор, пока не иссякнетголос и не оборвется дыхание. Но мы, когда бросаемся грудью на тернии, —мы знаем. Мы понимаем. И все равно — грудью на тернии. Так будет всегда.