— Что случилось?

— Не знаю. Может быть, я сделал открытие, что святаяцерковь — колосс на глиняных ногах? Может быть, я продался за чечевичнуюпохлебку? Гоняюсь за призраками? — Он сдвинул брови, поморщился, словно отболи. — Вот, пожалуй, в этом вся суть. Я и сам — только собрание избитыхфраз. Это Ватикан виноват, там все очерствело и одряхлело, там нет жизни.

— А я была живая, настоящая, но ты этого не понимал.

— Но поверь, я не мог поступить иначе. Я знал, какуюнадо бы выбрать дорогу, но не мог по ней пойти. С тобой я, наверно, стал былучше как человек, хоть и не поднялся бы столь высоко. Но я просто не могиначе, Мэгги, не мог. Как же мне объяснить, чтобы ты поняла!

Она ласково погладила его обнаженную до локтя руку.

— Ральф, милый, я понимаю. Знаю, все знаю… в каждом изнас есть что-то такое — хоть кричи, хоть плачь, а с этим не совладать. Мы такиекак есть, и ничего тут не поделаешь. Знаешь, как та птица в старой кельтскойлегенде: бросается грудью на терновый шип и с пронзенным сердцем исходит песнейи умирает. Она не может иначе, такая ее судьба. Пусть мы и сами знаем, чтооступаемся, знаем даже раньше, чем сделали первый шаг, но ведь это сознание всеравно ничему не может помешать, ничего не может изменить, правда? Каждый поетсвою песенку и уверен, что никогда мир не слышал ничего прекраснее. Неужели тыне понимаешь? Мы сами создаем для себя тернии и даже не задумываемся, чего намэто будет стоить. А потом только и остается терпеть и уверять себя, чтомучаемся не напрасно.

— Вот этого я и не понимаю. Мучений. — Он опустилглаза, посмотрел на маленькую руку — она так нежно поглаживала его по руке, иот этого так нестерпимо больно. — Зачем эти мучения, Мэгги?

— Спроси Господа Бога, Ральф, — сказалаМэгги. — Он-то знаток по части мучений, не так ли? Это он сотворил настакими. Он сотворил наш мир. Стало быть, он сотворил и мучения.

Был субботний вечер, а потому Боб, Джек, Хьюги, Джиме иПэтси съехались к ужину. Наутро должен был приехать отец Уотти отслужить мессу,но Боб позвонил ему и сказал, что никого не будет дома. Невинная ложь радитого, чтобы приезд кардинала не получил огласки. Пятеро братьев Клири с годамистали больше прежнего похожи на Пэдди — неречистые, стойкие и выносливые, каксама земля. А как они любят Дэна! Глаз с него не сводят, даже проводиливзглядами до дверей, когда он пошел спать. Сразу видно, они только и мечтают отой поре, когда он станет постарше и вместе с ними начнет хозяйничать вДрохеде.

Кардинал Ральф понял также, почему так враждебно смотрит нанего Джастина. Дэн всей душой потянулся к нему, ловит каждое его слово, неотходит ни на шаг, и сестра попросту ревнует.

Когда дети ушли наверх, Ральф обвел глазами оставшихся —пятерых братьев, Мэгги, Фиону.

— Оставьте-ка на минуту свои бумаги, Фиа, — сказалон. — Идите сюда, посидите с нами. Я хочу поговорить с вами со всеми.

Фиа все еще держалась прямо, сохранила и осанку и фигуру,лишь не такая высокая стала грудь и не такая тонкая талия — она не располнела,просто сказывался возраст. Молча села она в глубокое обитое кремовой тканьюкресло напротив кардинала, Мэгги сидела рядом, братья, плечом к плечу, тут же,на одной из мраморных скамей.

— Это касается Фрэнка.

Имя словно повисло над ними в воздухе, отдалось дальнимэхом.

— Что касается Фрэнка? — спокойно спросила Фиа.Мэгги опустила вязанье на колени, взглянула на мать, потом на кардинала. Силнет ни минуты больше выносить это спокойствие.

— Говорите же, Ральф, — поспешно сказала она.

— Фрэнк провел в тюрьме почти тридцать лет, выпонимаете, что это такое? — сказал де Брикассар. — Я знаю, моипомощники извещали вас о нем, как было условлено, но я просил их не доставлятьвам лишних огорчений. Право, не вижу, что пользы было бы для Фрэнка или длявас, если бы вы знали во всех тягостных подробностях, как безрадостно и одинокоему жилось, ведь тут никто из нас ничем не мог помочь. Я думаю, его бывыпустили еще несколько лет назад, но в свои первые годы в гоулбернской тюрьмеон заслужил дурную славу: слишком он был буйный, неукротимый. Даже во времявойны, когда иных заключенных отпустили на фронт, бедняге Фрэнку в этомотказали.

Фиа подняла голову.

— Такой у него нрав, — по-прежнему спокойносказала она.

Ральф помолчал, казалось, он не знает, как продолжать, и,пока он подыскивал нужные слова, все смотрели на него со страхом и надеждой, ноне за Фрэнка они тревожились.

— Должно быть, вы недоумеваете, что после стольких летпривело меня в Австралию, — заговорил наконец кардинал, не глядя наМэгги. — Знаю, я не всегда должным образом заботился о том, какскладывается ваша жизнь. Еще с тех дней, когда я впервые познакомился с вашейсемьей, я думал больше о себе, прежде всего о себе. А когда святейший Папа внаграду за мои труды на благо церкви удостоил меня кардинальской мантии, яспросил себя: что могу я сделать для семейства Клири, чем доказать, что судьбыих я принимаю близко к сердцу. — Ральф перевел дух, глаза его былиприкованы не к Мэгги, но к Фионе. — Я вернулся в Австралию, чтобы сделатьвсе, что в моих силах, для Фрэнка. Помните, Фиа, что я вам говорил, когдаумерли Пэдди и Стюарт? Двадцать лет прошло, а я все не мог забыть, какие у вастогда были глаза. Такая живая душа, такая сила духа загублена.

— Верно, — вырвалось у Боба, он неотрывно смотрелв лицо матери. — Это верно.

— Сейчас Фрэнка условно освобождают, — сказал деБрикассар. — Только этим я и мог доказать вам, как близко к сердцу я всепринимаю.

Если он надеялся, что во тьме, в которую долгие годыпогружена была Фиа, разом вспыхнет ослепительный свет, его ждало разочарование:сперва замерцала лишь слабая искорка, быть может, под гнетом прожитой жизни ейникогда уже по-настоящему и не разгореться. Но таким великолепным, неудержимымсветом засияли глаза сыновей, что Ральф понял — он живет не напрасно, подобногочувства он не испытывал со времен войны, когда всю ночь проговорил с юнымнемецким солдатом, носящим необыкновенно громкое, звучное имя.

— Спасибо вам, — сказала Фиа.

— Вы примете его, если он вернется в Дрохеду? —спросил Ральф братьев Клири.

— Здесь его дом, где же еще ему быть, — сказалБоб, как говорят о том, что само собою разумеется.

Все согласно закивали, только Фиа словно поглощена былачем-то, видимым ей одной.

— Фрэнк стал совсем другой, — мягко продолжалРальф. — Прежде чем приехать сюда, я побывал в Гоулберне, сказал, что еговыпускают, и дал понять, что в Дрохеде все давным-давно знают, где он и почему.Он не был ни возмущен, ни огорчен, по одному этому вы можете понять, как сильноон изменился. Он только… признателен. И очень хочет опять увидеть всех родных,особенно вас, Фиа.