– С вашей помощью с молодым Геккереном покончено, граф. Я вам прочту письмо к старому Геккерену.

Держа в руках черновики, Пушкин читал с грозным выражением лица, его кровь африканская бурлила, губы дрожали…

Соллогуб совершенно не понимал, почему Пушкин разрушает то, что с таким трудом удалось уладить. Оскорбительные выражения в адрес старшего Геккерена неизбежно приведут к новой дуэли. На этот раз его враги призовут Пушкина к барьеру. Сознает ли он это? Соллогуб смотрел на Пушкина широко раскрытыми глазами, когда тот, почти задыхаясь, закончил чтение словами:

– «чтобы не плюнуть вам в лицо!»

Не добившись от Пушкина причины его новой вспышки гнева, граф отправился к друзьям. Каждому из них он рассказывал в красках о состоянии поэта, но друзья только разводили руками. И только Жуковский по доброте своей обещал все выяснить и предпринять все возможное.

После ухода Соллогуба Пушкин снова взял перо в руки и засел за письмом. Снова вносил поправки, вносил изменения в написанное, искал наиболее оскорбительные выражения для Геккеренов…

В дверь постучал лакей и передал ему письмо. Это было официальный ответ министра финансов на его обращение по поводу оплаты долга казне.

«Имею честь сообщить, – писал министр граф Кан-крин, – что с моей стороны полагаю приобретение в казну помещичьих имений вообще неудобным и что во всяком подобном случае нужно испрашивать высочайшее повеление».

«К царю посылают…» – подумал с саркастической улыбкой Пушкин и начал писать письмо своему «наставнику» Бенкендорфу:

«Граф! Я вправе и вижу себя обязанным сообщить вашему сиятельству о том, что только что произошло в моем семействе. Утром 4 ноября я получил три экземпляра безыменного письма, оскорбительного для моей и жены моей чести. По внешнему виду бумаги, по слогу письма и по тому, как оно составлено, я в первый же миг распознал, что оно исходит от иностранца, человека, принадлежащего к высшему обществу, от дипломата. Я пустился в розыски; я узнал, что в тот самый день семь или восемь лиц получили по экземпляру того же письма, запечатанного и адресованного на мое имя, под двойным конвертом. Большинство особ, получивших эти письма, заподозрив мерзость, не отослали их ко мне. Все, в общем, были возмущены оскорблением столь подлым и незаслуженным…»

Конечно же, шеф жандармов письмо доставит Николаю Павловичу, чего и желал поэт. Содержание «диплома» наверняка известно Бенкендорфу, а если нет, то его ищейки быстро разыщут «пасквиль». Пусть насладится царь чтением и поразмыслит над его содержанием. Он не заставит Пушкина, им «облагоденствеванного» камер-юнкерством, играть роль Нарышкина при дворе его брата.

«Но, – продолжал Пушкин, – не переставая повторять, что поведение моей жены было безупречно (о чем и вам, ваше величество, доподлинно известно: вам в ваших происках решительно нечем похвастать, не так ли?), говорили, что предлогом для этой гнусности было настойчивое волокитство господина Дантеса.

Мне не подобало видеть в данном случае имя жены моей соединенным с именем кого бы то ни было (читайте, читайте, ваше величество: кого бы то ни было!). Я велел сказать это господину Дантесу. Барон Геккерен явился ко мне и принял поединок от имени господина Дантеса, потребовав от меня отсрочки на две недели».

Царь сам был участником уже состоявшихся событий, и об этом надо дать понять ему, что Пушкин обо всем хорошо осведомлен.

«Случилось так, – писал Александр Сергеевич, – что в этот условленный промежуток времени господин Дантес влюбился в мою свояченицу…» (Внимательно читайте, Николай Павлович!)

А теперь надо окончательно опозорить лихого кавалергарда, убежавшего от дуэли под венец.

«Узнав об этом из общественных толков, я велел попросить господина д’Аршиака (секунданта господина Дантеса), чтобы вызов мой почитался как бы несостоявшимся».

Но оставался еще старый Геккерен, который тоже не должен уйти от ответственности.

«Тем временем, – продолжал Пушкин, – я удостоверился, что безыменное письмо исходило от господина Геккерена, о чем полагаю своим долгом довести до сведения правительства и общества».

И наконец, царь должен знать, что он, Пушкин, не допустит вмешательства в дела своей семьи никого, кто бы он ни был.

«Будучи единственным судьей и стражем своей и жениной чести и, следственно, не требуя ни правосудия, ни отмщения, я не могу и не хочу давать какие-либо доказательства того, что утверждаю».

Поэт ответил и министру финансов, в котором выразил сожаление, что способ решить проблему с долгом оказался неудобным, и он во всем полагается на усмотрение его сиятельства. Тем самым Пушкин дал понять, что искать милости царя он не станет.

Оба письма ушли адресатам в один и тот же день – 21 ноября. Потребность в письме к барону Геккерену на время отпала, и оно легло в ящик стола.

На этот раз медлительная государственная машина сработала молниеносно. Буквально через день Пушкин удостоился аудиенции царя.

Николай Павлович коротко кивнул головой, когда Пушкин, в сопровождении Бенкендорфа, вошел в его кабинет.

Царь бросил на него холодный взгляд и предложил присесть. Император уже был осведомлен о содержании «диплома» из докладов Бенкендорфа и графа Нессельроде. Он даже рассмеялся этой, по его выражению, «шутке», но скорее от досады, чем от «забавного» смысла «пашквиля». В «дипломе» явно затрагивалась честь самого Николая. Царь боялся возможного громкого скандала. И его опасения начали оправдываться, когда Бенкендорф показал ему новое письмо от Пушкина. Вот почему так молниеносно был принят поэт царем.

Неожиданно для себя царь оказался в затруднении, с чего начать разговор.

Николай Павлович посмотрел на Бенкендорфа, как бы обращаясь за подсказкой, а потом начал говорит о «дипломе», искренне возмущаясь его содержанием. Царь стал заверять Пушкина, что автор «пашквиля» обязательно будет найден и примерно наказан.

Царь, найдя нить разговора, почувствовал себя более уверенно. Да, он так же разгневан, как и Пушкин, однако не разделяет уверенности поэта в том, что автором может быть иностранный дипломат: вряд ли он стал бы по такому поводу рисковать своей карьерой (прозорлив был царь!). Впрочем, если Пушкин окажется прав, то Геккерена будут ждать большие неприятности.

Пушкин молчал, ожидая конца царского монолога.

А царь все говорил. Теперь о том, что если клеветники обрушились на семью Пушкина, то он будет их первым и главным защитником…

Царь умолк почти на полуслове.