бы трактор не успел подойти в урочную минуту, что-то в нём надломилось и хрустнуло. Встал, омертвел. И опять Прокоп недобрым слово помянул токаря.

Вот почему сон-то тревожный к Игнатию Петровичу тот раз явился. Будто и не во сне всё это померещилось. Слушай и судейский строгий выговор, Игнатий Петрович… Пока не свершился, но он может быть. Пришлёт Прокоп грозное письмо, что известные эмтээсовские мастера снарядили на фронт ненадёжный трактор, и тогда суд не минует. Над кем-то свершится, потому что виновник есть – тот, кто мастерил полувал.

Тревожно, беспокойно спит ночами Игнатий Петрович. Скорее бы отправил Прокоп письмо. Пусть что угодно напишет – только бы знать исход. Потом всё остальное решит сам. Если поставят в вину – окупить постарается. Не обвинят, так ещё лучше. Тогда Игнатий Петрович добра сделает вдвое больше. Сейчас не выходит из мастерской по тринадцать-четырнадцать часов, потом будет у станка целыми сутками. Хватит сил. Куда их беречь, если требует война расходовать…

Первая неделя стёрлась совсем незаметно. Пошла вторая и тоже кончилась без особых изменений, если не считать, что Игнатий Петрович сумел поставить в строй два безнадёжных трактора.

VI

Письмо от Прокопа пришло на третью неделю. Читали в обеденный перерыв, собрались все, кто был в мастерской. Игнатий Петрович облегчения не почувствовал. Письмо Прокоп отправил с дороги, с середины пути, и сообщил коротко: едет, дежурит на платформе возле трактора и ждёт не дождется, когда прибудет к месту назначения…

В ожидании известия с фронта прошло два месяца. Ни в житейской домашности, ни в работе перемен у Игнатия Петровича не произошло. Приутихла душевная сумятица. Но вскоре пришло новое письмо. Его, свёрнутое треугольником серой бумаги, принёс в мастерскую замполит.

– Наш Прокоп Горбунов, – собрав ремонтников возле слесарного верстака, сказал замполит, – воюет под Москвой. Отлично идёт у него работа фронтовая. Вот он пишет: «Орудие, кое придано моему «натику», раздолбило пять немецких танков, а фрицев побило бессчётно… Будем и дальше колотить ненавистного врага так же… Спасибо Игнатию Петровичу… Нашему складскому хозяину Якову Гордеичу тоже моя благодарность – что помог быстро собрать «натик» в дальний поход…»

В мастерской стало совсем тихо.

Яшка стоял позади столпившихся товарищей. Стоял, опустив голову, и нервно шевелил губами. От Прокопа он ожидал вести, полной гнева и проклятия Игнатию Петровичу, и теперь боялся, что Игнатий Петрович, если увидит его лицо, сразу поймёт, почему фронтовой «натик» оказался с самодельной деталью.

Когда замполит кончил читать письмо, Игнатия Петровича поздравляли. Кузнец Николай Коновалов одним махом поднял его на руках, тело подхватили ещё полдюжины мужиков – качать.

– Ура! Ура! – дружный возглас, казалось, колыхал низко сереющий потолок мастерской.

В тот день Игнатий Петрович шёл с работы, как обычно, поздним вечером. Опять до потёмок возился с неотложным заказом.

Впереди маячило робкими одинокими огоньками родное село. Вокруг сторожила тишина, чуткая, ранимая, и он отчётливо слышал свои усталые шаги. К ним ещё в промежутки, будто бы примешивался чёткий рокот «натика». За ним на прицепе, представлял Игнатий Петрович, тянется, выпятив длинный воронёный ствол, орудие, которое, казалось, вот-вот полыхнёт смертельным огнем по еле различимым немецким окопам.

1985 г., п. Залари

Тепло погасшего костра

Санька очнулся от толчка в затылок, устало приподнял лежавшую на полусогнутых коленях голову и сонными ещё глазами окинул тускло освещённый посторонним светом тамбур. Рядом стоял разбудивший его мужчина. Санька видел его широко расставленные ноги и кисти длинных рук. Поза напоминала отцовскую. Отец, когда приходил из пивнушки под изрядной дозой хмельного и, найдя причину придраться, брал за шиворот, зажимал между колен и стегал ремнём. Этот дяденька, если у него есть ребятишки, тоже, наверное делает так. Вишь, какая у него манера – безо всякой надобности разбудил задремавшего парнишку. Мог бы обойтись повежливее.

Санька приподнялся, но и тогда дяденька казался ему выросшим из-под днища тамбура сказочным великаном. Тот, усатый, в одежде железнодорожника, насупясь, спросил:

– Куда едешь, пацан?

– В Тайтурку, – теряясь от неожиданной встречи с незнакомцем, ответил Санька.

– В гости? Домой?

– К б-бабушке.

– Билет?

Санька пошарил в карманах, пожал хрупкими плечами и тихо ответил:

– Нету… П-потерял.

– Врёшь, – погрозил пальцем. – Не покупал!

– Н-не, дядь, покупал. Честное слово.

– Покупал, так ищи.

Санька посмотрел себе под ноги: на полу валялись истёртые подошвами бумажки, билета, как ни старался, не увидел. Безнадёжно повторил:

– П-потерял, – вывернул карманы пиджачка. – Продырявились.

– Што такие? Зашить некому? Мать-то, отец есть?

– Есть.

– Понятно: не смотрят. Забутыливают?

Санька виновато опустил голову. Дяденька потрогал его за подбородок:

– Што делать с тобою? Едва на свет вышел, а уж попал в нарушители. Знай, безбилетников наказывают…

– Простите, дядь… Так вышло первый раз.

– Знаю… Врать-то научился! Пошли! – контролёр взял Саньку за руку и повёл.

Они прошли несколько людных вагонов. Санька готов был провалиться сквозь землю, когда, глядя по сторонам, замечал настороженно-удивлённые лица пассажиров. В душе он молил: заступитесь! Санька не виноват! Билет покупал. Вредный дяденька не верит. Значит, сам он человек лживый, если не внемлет честному слову.

Санька окаменел, не сказать ему своего заступного слова. И сейчас думал только об одном, как избавиться от опротивевшего ему дядьки.

Пока тянулись, переходя из вагона в вагон, Санька смекал. Перебрал несколько способов спасения. И все они относились к тому моменту, когда окажется с дядькой на остановке. Поведёт же Саньку в какое-то помещение разбираться. Станут спускаться с подножки вагона, освободит дядька Санькину руку – и поминай как звали.

Случилось раньше, чем он думал. Поезд вышел на поворот в низменном месте и замедлил ход. Дяденька, оставив Саньку, приоткрыл дверь и наклонился посмотреть, скоро ли станция. Вот и настала минута. Санька почему-то верил, что она настанет. Не такой уж он опасный нарушитель, чтобы ревизор следил неотступно. Ловкий прыжок в пространство между дядькой и дверью – и дело кончено. Всего один прыжок! И Санька, пересилив робость, пружинисто скользнул навстречу струе свежего воздуха и захолодевших сумерек.

– Стой, ш-шельмец! – великан запоздало выбросил руку за поглощённой сумерками Санькиной спиной. В крике слились негодование и диво.

Упал Санька скользяще – боком на густую траву. Удар смягчило, но всё же в правой ноге чиркнула боль.

Поезд прогромыхал. Рельсы минуты полторы-две гудели, подрагивала земля – и вскоре стало тихо.

Санька вздохнул облегчённо – в безопасности: никакой ревизор теперь не прицепится.

Санька отполз метров на пять, на бугорок, и прилёг. Потрогал ногу. Шевелится! Значит, перелома нет – зашибло. Отойдёт! Не сегодня, так завтра, к утру, когда уходить с открытого места.

Ошибся. Через несколько часов стало