– Вот бумага. Поезжай. Димао. Время дорого, – напутствовал старик сына.

Молодой цыган сноровисто вскочил в седло. Буланый с места взял размашистой рысью. По высокой росной траве лёг тёмный след.

– Дай бог удачи! – тихо, Санька едва расслышал, сказал старик и пошёл осматривать сбрую.

Ещё несколько минут Санька слышал разговор Романа с Анной и девочкой, всё продолжавшей нянчиться с младенцем. Говорили они о чём-то своем и по-своему. Санька ловил только слова и не понимал их значение.

Вскоре Санька потонул в отстранившем его от всего окружающего крепком сне. И представлялось ему, что возвращается домой. Не пешком и не на поезде – на буланом иноходце. На нём – новая узда с медными бляхами, они подрагивают и звенят монетами. Вниз от седла, к самым лопаткам, спускаются блестящие скобки стремян. Буланый недовольно пофыркивает, мотая головой и кося на незнакомого седока большие глаза. Санька щурится от наступающего со всех сторон света – яркое солнце выходит к полдню. Падь провожает последними каплями росной воды на траве, ленивыми волнами тёплого ветерка и всегда испуганно-надрывным криком уже стабунившихся галок.

…Молодой цыган вернулся к вечеру. Уже закатилось солнце. В пади копилась прохлада. Возле табора запылал костёр.

Санька разбудился от оживлённого разговора собравшихся вокруг старика сородичей. Откуда-то явились новые люди – двое мужчин с двумя женщинами и четверо подростков. Санька предположил, что взрослые – либо сыновья, либо дочери Романа с Анной, маленькие наверняка – их внуки. Где и что они делали целый день? Покупали что или продавали? Работали ли в колхозе?

От думы об этом Саньку отвлёк рассказ молодого цыгана. Он стоял напротив отца, скуластое его лицо с крючковатым носом освещало пламя – говорил весело и речь свою изредка украшал сдержанным хохотом. В рассказе что-то казалось ему смешным.

– Еду по селу… Как боевой генерал. Буланый цокает коваными копытами. Люди по сторонам дивятся: «Едет цыган на коне верхом…» Будто вовеки не видели лошадей и цыган. «На какой праздник?» – слышу голоса.

– «Не на праздник. К высокому начальнику. Где его увидеть?..» Показали на большой двухэтажный дом. По главной улице.

На площади перед этим каменным домом – вереница автомашин. Коновязи нет. Поставил буланого возле тополя – и в дом. Коридор длинный, пол – паркетный. Прямо как во дворце. К начальнику попал не сразу. Посидел в комнате у его секретарианки. Девушка вежливая, обходительная. Предупредила: «Подождите! Григорий Прохорович занят…»

Жду. И вот – просят. Начальник пожал руку, смотрит внимательно и улыбается, мол, по какому случаю пожаловал. Подаю бумагу. Глянул начальник и расхохотался. Перевёл дыхание, спрашивает: «Кто отправил послание?» – «Мой отец, – говорю. – Человек преклонных лет». – «Во здравии он?» – «Во здравии», – отвечаю. «А пишет ерунду… Сам-то ты, мил-человек, читал, что он пишет?» – «Не велено было открывать бумагу»… – «Тогда послушай…» И начальник прочитал: «Уважаемый гражданин, руководитель районной советской власти, прошу наказать меня плетью… Я заслужил сей участи за то, что всю жизнь не работал, а хочу просить государственное пособие по старости…» – «Так и сказано?!» – спрашиваю начальника. – «Так. А что у старика в жизни по-другому?» – Врать не стал. Согласился с тем, что вышло. Тогда начальник сказал: «Пособие отцу назначить нельзя. Для пособия нужен большой стаж работы. А старого человека можно устроить в дом приюта». И за то поблагодарил начальника.

Табор затих, онемел. Цыгане, переглядывались, не находили, что сказать друг другу.

Злой человек Егорка. Над старым человеком надругался. Обманул. За что? Разве кто когда и ему навредил лживым словом.

Роман сник, устало подошёл к костру, протянул поближе к огню руки, тепло отвлекло от тяжёлой думы. Рядом присел Орло. Табор всколыхнул пронзительный голос. Он звал к отмщению.

– А Егорку вешать надо!

– Рубить! – один из цыган, пришедших в табор вечером, схватил топор.

– Где эта рожа поганая? – опомнился: горячится зряшно. Врага поблизости нет. И вроде бы теперь уже похвалил Егорку. – Чёрт, ловче нас оказался. За враньё жилетом обогатился.

Саньке жалко стало старого цыгана, а помочь чем-либо был бессилен, может, думал, когда станет большим человеком, тогда будет сподобен облегчить его участь. А пока он может сказать ему только доброе слово:

– Дедо, не горюй. Люди свои и чужие одного тебя наедине с бедой не оставят.

А старик тем временем уже думал не о себе – о судьбе своего древнего рода. Пришёл час сказать сынам своим и внукам выношенное за долгую жизнь слово: Сибирь велика и многолика, но самое родное и близкое маленькое место надо иметь каждому человеку.

Роман задорно шлёпнул ладонью по голенищу хромовых сапог, бодро поднялся и крикнул призывно:

– Эй, петь будем и гулять будем…

– С чего это, батя? – невесело спросил сын.

– Напоследок. Под новой крышей смолкнут цыганские песни, – было заметно, что старик уже понимал неизбежность судьбы. Она сжимала его грудь железным обручем, усмиряла страсти, звала увековечить в памяти прелести беззаботных летних ночей. – Неси, сын мой, по чарочке!

Юркий цыганок побежал в шатёр и вернулся с бутылкой тёмно-розового вина. Глухо звякнуло стекло гранёных стаканов. Табор потерял спокойствие. Но и сейчас в центре сцены веселья оставался старый Роман. Курень толпился возле него, готовый услужить всеми возможными почестями. От внимания старейший добрел, как обласканный материнской рукою ребёнок. Он не решался выйти на круг и, как бывало в буйно-цветущей молодости, покорить соперника в бойкой пляске. От молодости время оставило старику одни песни. Они перекликались в долгой дороге с напевами жаворонков, с эхом стремительных летних гроз, с шумом неудержимых водопадов и с ласковым всплеском ленивых волн.

Старик запел. Из груди вдруг вырвались сильные протяжные звуки. А струны гитары бросали горстями задорный, огневой перебор. Песня плясала языками племени.

Горит костёр средь табора,

Гитара в ночь поёт.

Сидит цыганка старая

И ловит звездолёт.

Кочевая, дырявая кибитка нэ, нэ, нэ.

Над табором заря моя

И песня при луне…

Такую песню Санька ещё не слышал. Она лилась полноводной рекой. Санька видел перед собою сильного человека. И эта сила, казалось ему, вынеслась из души с могучим напевом.

Опустилось в морщины мглистых распадков эхо песни. Стих на минуту, как шум морского прибоя, табор. Роман молча поклонился людям, молча отступил за круг – и всё было ясно: он разрешил занять место другим. И сразу же из-за повозки выскочил парнишка, закрутился волчком, взбил босыми ногами тучки пыли, устремился в пляс. В одно мгновение он воплотился в дрожащий комочек, выткал витиеватое полукружье, выгнул несколько замысловатых колен. Плясуна поощряли: «Джя, Гринь!