– Горлица моя, моя голубка… – слышала она шепот, – иди ко мне, моя прекрасная, моя Хана…

На балконе Габимы, приняв записку от капельдинера, она пробежала глазами атласную карточку. Генрик, получивший аттестат почти заочно, не потерял аккуратного, выученного в Требнице почерка:

– Тупица снял на ночь последний этаж отеля «Дан», – Хана затянулась сигаретой, – номера и террасу. Будет музыка, обещается большая вечеринка… – Тиква поинтересовалась:

– Дядя Авраам тоже придет… – Хана фыркнула:

– Непременно. И мадам Симона, из кибуца. Вечеринка для молодежи, стариков Тупица не приглашает… – террасу наполняли музыканты, художники, актеры:

– Армейские приятели Тупицы позвали своих приятелей, те своих… – Хана обвела глазами толпу, – здесь две сотни человек. Они все меня знают, а я ни о ком понятия не имею… – это не мешало ей танцевать и петь. Принесли гитару, ее долго не отпускали с подиума:

– Тиква и Аарон уехали, а Тупица исчез… – большая рука легла на черный шелк ее вечернего платья. Генрик, во фрачных брюках, и расстегнутой почти до пояса рубашке, покачивался. Темные, длинные волосы развевал ветер, Хана вдохнула аромат коньяка:

– Покури, – Тупица бесцеремонно сунул ей косячок, – лучшая травка в Тель-Авиве. Поклонники моего таланта принесли… – Хана затянулась, голова закружилась сильнее. Шпильки заскользили по полу, Генрик поймал ее:

– Тебе надо выпить… – он взял со стола початую бутылку коньяка, – давай на брудершафт за искусство! За нас, служителей Мельпомены… – Хана пьяно хихикнула:

– Ты не актер, ты служитель музы Эвтерпы. То есть был бы, если бы ты играл на флейте. У греков не было отдельной музы для музыки… – Тупица махнул бутылкой:

– Какая разница! Весь мир театр, мы в нем актеры… – забулькал коньяк, Хане обожгло горло:

– Момо выступала пьяной, то есть выпившей. Хорошо, что мне больно, – пронеслось в голове у девушки, – чем больнее, тем меньше я думаю о нем… – ей захотелось взяться за опасную бритву:

– Некоторые девчонки себя режут… – в парижской консерватории она видела заживающие ссадины на руках товарок, – некоторые морят себя голодом, как я. Правильно говорила Момо, любая боль лучше раздирающей сердце… – Тупица привлек ее к себе:

– Теперь мы можем потанцевать. Косячок у нас остался, в номере много травки… – уверенная рука, коснувшись ее талии, отправилась дальше:

– Ты очень худая, – одобрительно сказал Генрик, – молодец, ты следишь за собой… – рука поглаживала невесомый шелк, Хана положила голову на его плечо:

– Он женат, но какая разница. Адель в кибуце, она ничего не узнает. У них деловой брак, они заняты карьерами. Мне надо забыть о двуличном мерзавце. Какая разница, Тупица или кто-то другой? Все считают, что у меня сотня любовников… – повеяло теплым запахом сандала, знакомый голос сказал:

– Травку куришь, братишка Анри Мерсье… – голубые глаза Иосифа стеклянно блестели, – доктор принес вам что-то посильнее травки… – он ловко отправил Тупицу на диван:

– Допивай коньяк, я займу твое место… – у Ханы заплетался язык:

– Что… – она приникла к его теплой груди в белой рубашке, – что ты принес… – Иосиф коснулся губами ее уха:

– Посмотришь, – загадочно сказал он, – в номере.

Тяжелые гардины американского производства, с лиловыми кругами, задернули. В просторном номере стояла полутьма. Над пурпурным ковром витал сладковатый запах травки, кислый аромат шампанского. На низком столике рядом с пустым пузырьком рассыпались белые таблетки. Волосы Тупицы свесились ему на лицо. Парень дремал в крутящемся кресле, обитом ядовито-фиолетовым бархатом. Фрачная рубашка измялась, длинные пальцы удерживали недопитую бутылку французского коньяка. Генрик громко храпел, мигал огонек радиолы.

Мягкий голос диктора сказал:

– Добрый день, с вами «Коль Исраэль». В Иерусалиме полдень, двадцать второе марта, вторник. Сегодня ожидается теплая, сухая погода… – кашемировый плед на диване зашевелился. Хана подняла растрепанную черноволосую голову. Прислушавшись, девушка поморщилась. В ванной шумела вода. В ушах гудело, она пошарила на столике:

– Сигареты, где сигареты, черт побери… – пальцы дрожали, она обожглась отельными спичками. Собрав вокруг себя плед, Хана привалилась к обтянутой шелковыми обоями стене. Круги и линии плясали перед глазами:

– Иосиф смеялся, что в такой обстановке никаких таблеток не надо… – рука потянулась за пузырьком, – он принес новое лекарство, еще без названия… – проглотив пару пилюль, Хана запила их выдохшимся шампанским:

– Мы пили, танцевали, опять пили, он достал лекарство… – кузен объяснил:

– Гашиш, в очищенной медицинской форме. Не говори мне, что ты не пробовала гашиш… – Хана один раз, на вечеринке в Париже, курила опиум, – Тупица на северной заставе только этим и занимался. Больше в их глуши все равно было делать нечего… – она сидела на коленях Генрика, шелковое платье задралось почти до пояса. Иосиф погладил ее худое колено, рука поползла выше:

– Мы всего несколько раз курили, – обиженно, пьяно отозвался Тупица, – но Адель ничего не знает… – он икнул, – и о вечеринке она не знает… – Генрик целовал ее шею, спутавшиеся волосы, касался губами полуобнаженного плеча:

– Не знает, и не узнает, – подытожил Иосиф, – шприц с ампулами я не хотел приносить, от уколов остаются следы, а о таблетках никто не догадается…

Дальше Хана мало что помнила. Спустив плед, она взглянула на синяки на почти незаметной груди. Внизу все болело, она тихонько охнула:

– Как утром, на базе. Только тогда мне хотелось петь, танцевать, я думала только о нем… – Хана разозлилась на себя:

– Ты обещала его забыть, вот и забывай. Кофе, надо заказать кофе. Или сварить, здесь поставили кофеварку… – в голове зазвучал смешливый голос:

– Сходи в холодный душ, братишка, выпей кофе, если хочешь продолжать. Она все равно почти спит, она не узнает, что мы с ней делали. Я всегда считал, что такие девчонки самые горячие в постели, и я не ошибся… – завыла мельница. Хана почувствовала, что ее переворачивают:

– Дальше я не знаю, что было. Надо найти Иосифа, пусть сварит кофе. Тупица спит. Он, наверное, заснул, когда мы приняли таблетки. Иосиф, кажется, их не пил… – пошатываясь, она побрела к ванной. В лицо ударил ароматный пар, Хана едва удержалась на ногах.

Он стоял к ней спиной, загорелые, широкие плечи покрывали капельки воды:

– Тупица не обидится, что я использовал его антикварный Золинген, – Иосиф подмигнул ей, – в конце концов, на войне по документам он действительно был нашим братом… – Хана попыталась откашляться:

– Иосиф, я помню, как мы с Генриком пили твое лекарство. Он потом заснул, да… – Иосиф смотрел на худенькую шею, на опухшие серо-голубые глаза:

– Она раскосая, с похмелья они еще уже становятся. Но ей идет, она всегда будет красавицей. Со вчерашней ночи у нее в голове ничего не осталось. Хорошо, Тупица тоже вряд ли что-то вспомнит. Он что-то бормотал, по-немецки, когда мы ее… Ясно, о чем он думал. С Аделью он пай-мальчик, он ее боится, а сейчас разошелся… – Иосиф добродушно кивнул:

– Заснул. Но мы с тобой не спали, милая… – он шагнул к девушке, плед сполз на пол:

– Я хотела выпить кофе… – слабо сказала Хана, – не надо меня трогать, у меня все болит… – он опустился на колени:

– Я врач… – она ощутила ласковое прикосновение сухих губ, – все у тебя хорошо, милая… – ноги разъехались в стороны, Хана подумала:

– Он тоже так делал. Он говорил, что слаще меня никого на свете нет… – она ничего не чувствовала. Поднявшись, Иосиф развернул ее:

– Я быстро, – пообещал он, – потом выпьем кофе, я тебе закажу фруктов. Это развлечение, милая… – он приостановился, – не стоит вести себя серьезно. Мы взрослые люди, мы встретились, к обоюдному удовольствию… – голова моталась из стороны в сторону, Хана закрыла глаза:

– Нет в этом никакого удовольствия. С ним все было по-другому… – хрупкие пальцы схватили край ванной. Красная ниточка на запястье давно порвалась, Хана не знала, где амулет:

– Я его сняла,