Именно такой исход событий ему и обещал командир. Аарон стоял на коленях, орудуя десантной лопаткой, отрывая яму для трупа египтянки. Он не знал, чья пуля убила женщину:

– Я целился мимо нее, я выстрелил, но он… офицер, тоже начал стрелять. Я могу стать убийцей невинного человека, на моих руках кровь гражданского лица. Я не смогу больше быть с Ханой… – он понял, что никому не скажет о случившемся в рейде:

– Мама такого слышать не должна, а дядя Авраам… – юноша опустил голову, – дядя Авраам тоже ничего не должен знать. Хотя с ним я мог бы поговорить…

По дороге в Нахаль Оз его заставили нацарапать на листке бумаги из блокнота командира обязательство о неразглашении секретных данных:

– Нарушение карается военным трибуналом… – офицер небрежно сунул листок в карман куртки, – помни об этом, Горовиц, шагай на свой тиронут… – ему не сказали, прошел ли он испытание:

– Если и прошел, я не смогу служить в отряде… – вздохнул Аарон, – я не способен творить зло, пусть и защищая Израиль… – он не был уверен, сможет ли остаться студентом ешивы:

– Я нарушил заповедь, я убил невинного человека… – слезы потекли по лицу, он всхлипнул:

– Я никогда себе этого не прощу… – Аарон вздрогнул. Дверь пустой палаты скрипнула, с порога раздался недовольный голос врача:

– Чаю выпей, рядовой… – в иврите не было вежливого обращения, но Аарону всегда казалось, что доктор употребляет именно его, – и ложись спать. Утро вечера мудренее, как говорили русские ребята на войне… – подвинув к себе табурет, майор протянул ему стальную кружку:

– Чай хороший, крепкий. Выспишься, пойдешь в казарму… – Аарон сглотнул:

– Вы встречали советские войска… – майор покачал головой:

– Сначала только советских военнопленных. Мою семью из Берлина отправили на восток, в Майданек, если ты слышал о таком месте… – Аарон кивнул: «Да». За окном палаты сгущалась вечерняя мгла, врач щелкнул зажигалкой:

– Меня, мою жену, тоже врача… – он помолчал, – у нас была совместная практика, моего сына… – под шифером потолка поплыл сизый дымок, – в сорок втором году ему исполнилось восемнадцать лет. Твой ровесник… – в открытом окне трещали цикады, – его тоже звали Аарон. Нам с женой было едва за сорок, мы встретились студентами, обзавелись семьей… – врач стряхнул пепел в блюдечко:

– Ты знаешь, что такое селекция… – Аарон боялся вскинуть глаза: «Знаю». Майор добавил:

– Жену я в последний раз видел именно там… – юноша держал нетронутый чай:

– И сына тоже… – доктор поднялся:

– Нет, сына я потом встретил в лагере. Я тебе что хочу сказать… – он прислонился к косяку двери, – иногда человек оказывается перед выбором, который никто, никогда… – горло врача дернулось, – не должен делать. И отвечать за свой выбор он тоже должен сам, всю оставшуюся жизнь…

Его шаги затихли в коридоре. Аарон закусил губу:

– Я не могу прикрываться приказом, не имею права. Нацисты заявляли после войны, что выполняли распоряжения командования. Но Бог всегда дает человеку возможность остаться человеком. Я мог отказаться стрелять, не нажимать на курок. Я мог бросить оружие, уйти из долины, но я выбрал остаться. Значит, расплачиваться мне тоже придется самому. Нельзя тащить в такое Хану, она этого не заслужила. Я не смогу ей солгать, сделать вид, что ничего не произошло. Я недостоин оставаться рядом с ней… – он плакал, уткнув мокрое лицо о подушку, свернувшись на койке, словно младенец:

– Надо отпустить ее… – горько сказал себе Аарон, – нельзя, чтобы она надеялась на свадьбу. Я убийца невинного человека, я больше не Аарон, которого она которого любит. Я никогда не стану прежним, ей нечего меня ждать. Пусть она поет дальше, это ее жизнь и судьба, а вовсе не я…

Отыскав в тумбочке пару листов бумаги и карандаш, он начал писать.

Тель-Авив

– Я никогда не видела вас при галстуке, дядя Авраам, – весело сказала Анна, – даже непривычно… – французский ресторан на бульваре Ротшильда, неподалеку от здания Габимы, наполняла шумная толпа. Мартовский вечер выдался сырым, теплым. Сбитые дождем листья каштанов плавали в лужах, гудели машины, на ларьках болтались промокшие газеты:

– Советский лидер Хрущев встречается в Париже с генералом де Голлем… – Авраам подумал:

– Если не смотреть за окно, здесь все, как в Париже… – хозяин ресторана развесил по стенам французские афиши, меню писали мелом на доске:

– Петух в вине, домашний паштет, крем-карамель… – в заведении кашрут не соблюдали. Патроны заказывали божоле прошлогоднего урожая. Пепел сыпался на деревянные столы, на выложенный бежевой плиткой пол. У входа, на красной плитке стены прикрепили объявление:

– Только один концерт! Мадемуазель Дате, звезда французской стены, в сольном кабаре: «Париж, мой Париж»… – Авраам отпил кофе:

– Фортепьяно здесь есть… – инструмент стоял на подиуме, – а гитару она принесет…

Галстук и костюм профессор Судаков надел из-за недавно закончившегося концерта. Израильская филармония выступала на сцене Габимы. Впервые в стране исполнялось новое произведение Стравинского «Движения для фортепьяно с оркестром». Американский посол со сцены зачитал телеграмму:

– Я рад, что мою музыку играет маэстро Генрик Авербах, лучший молодой пианист мира, признанный гений… – во втором отделении Тупица с оркестром исполнял Седьмую симфонию Шостаковича:

– Советский посол тоже пришел, – хмыкнул Авраам, – и тоже с телеграммой, от самого Шостаковича… – композитор опять называл Тупицу гением. Будто услышав его мысли, Анна тихо заметила:

– Удивительно, дядя Авраам, как Генрик в его возрасте чувствует музыку. Когда он играл симфонию, мне показалось, что он плачет… – Авраам кивнул:

– Он о таком не говорит, но мне кажется, что он думал об Аушвице… – Анна отвела со щеки прядь темных волос:

– Да. Вообще я была неправа, дядя Авраам, – она помолчала, – насчет спектакля об Анне Франк. Не надо ничего скрывать от детей, нельзя замалчивать прошлое… – в свете свечей блеснула седина в его рыжей голове:

– Могу тебе сказать, как историк, что без прошлого нет будущего… – Анна взяла из его пачки сигарету, он щелкнул зажигалкой, – но прошлое тоже можно изменить, то есть извратить. Русские в этом преуспели… – зная о неприязни Авраама к СССР, Министерство Иностранных Дел не просило его выступать перед началом концерта:

– Но скажи пару слов на закрытом приеме в антракте, – попросил начальник департамента, воевавший с Авраамом в сорок восьмом году, – советского посла туда не приглашали. Ожидаются американцы, французы. Ты человек мира, тебе и карты в руки. Нам важно поддерживать хорошие отношения с западом… – Авраам усмехнулся:

– С востоком тоже. Ласковое теля двух маток сосет… – зная, что начальник департамента владеет языком, он сказал фразу по-русски, – мы покупаем оружие и у Франции с Америкой и у Советского Союза… – дипломат вздохнул:

– Авраам, посмотри на карту. Или ты хочешь, чтобы евреи никогда не смогли молиться у Стены, чтобы твой родовой дом остался развалиной? Мы будем отвоевывать захваченную часть Иерусалима, а на войне надо из чего-то стрелять. Твои исторические монографии или пацифистские статейки в «Ха-Арец» не помогут армии, а танки и автоматы помогут…

Стоя у аппарата в канцелярии кибуца, Авраам дернул щекой:

– Когда вы… мы начнем войну, Арик, русские немедленно разорвут с нами дипломатические отношения… – дипломат присвистнул:

– Не дели шкуру неубитого медведя. Надень костюм и галстук, будь приветлив с представителями запада. Впрочем, они тебе ничего плохого не сделали… – профессор Судаков рассмеялся:

– В тамошних тюрьмах я пока не сидел… – дипломат озабоченно поинтересовался:

– Есть же у тебя галстук… – Авраам уверил его, что да. Итальянский галстук Михаэля ему одолжила Анна:

– Он на сборах до Песаха, – сказала женщина, – галстук ему не понадобится…

Неожиданным образом Авраам не чувствовал никакой неловкости:

– Не надо с ней обсуждать случившееся, вот и все, – понял он, – мы оба взрослые люди, что было, то было… – он махнул официанту:

– Счет, пожалуйста… – галстук он попросил у Анны потому, что на складе кибуца таких вещей не завели:

– Костюмы с рубашками есть, а галстука