Предусмотрели самую душу лакейства!

Видоплясовщина — вот новый термин, который я ввожу в современную эстетику.

Неужели мне не будут благодарны потомки!

В те времена, то есть в начале 20-х годов, на «уделе» Госиздата сидел Ионов, сидел как в Путивле, во времена князя Игоря. Называли его «сам». Его вкусы были непререкаемы, распоряжения неоспоримы.

Его самым любимым художником был ремесленник Лео! Остальные терпелись… Даже к Чехонину отношение было подозрительное…

Я был у него даже один раз в кабинете. Конечно, моя обложка была забракована.

Он был вечно как бы наэлектризован, взвинчен от упоения собственным величием, полнотой власти. Ну, разумеется, и отношение к людям было «путивльским» или «замоскворецким».

Для старых петербуржцев-мирискусников все это казалось «распоясавшимся хамством».

Корней Чуковский так пишет о нем в своем очерке о Юрии Тынянове: «…сварливый, бездарный и вздорный маньяк, стоявший тогда во главе Госиздата…»

Сам ли он, или было решено это в высоких сферах Смольного, но решили подбросить «куши» старой художественной интеллигенции…

Если и не в довольствии и славе успокоить… то во всяком случае «щедротами любовь его снискать».

Бенуа было предложено издать его монографию…

Но Ионов решил все-таки «дать почувствовать» эти щедроты.

Александр Николаевич отнесся к этому предложению серьезно. Он несколько дней возился с папками своих рисунков, перебирал, выбирал, отбрасывал и, наконец, явился в Дом книги (бывший дом Зингера) в назначенный день и час. Именно точно, в час дня!

Ионов заседал! — Скажите Бенуа, чтобы немного подождал, я приму его потом!

Темный коридор, снующие взад и вперед люди, барская дверь в кабинет. Бенуа и огромная папка на диванчике перед входом в святилище. Проходит час, другой, третий. — Может быть, в другой раз? — робко спрашивает Бенуа. — Да нет! В чем дело! Подождите, он вас примет, раз назначил, — отвечает секретарь. — Он же занят делом!

Наконец Бенуа не выдерживает и встает. — Да куда же вы? — удивлены сотрудники. — Нет, нет, нет! — повторяет Александр Николаевич скороговоркой себе в бороду, — я раздумал, да, да, именно я, здесь, в коридоре раздумал издавать свою монографию!

Долгий путь домой! Извозчиков нет, трамваи переполнены, на подножках «висят». Думать нечего втиснуться с этой неуклюжей громоздкой папкой! Папка, где столько радостей для людей, ужаленных искусством! Этюды Версаля, Царское Село, Петергоф, «Медный всадник», «Маленькие трагедии», «Петрушка» — декорации, костюмы. Танцующие в сарафанах и кокошниках бородачи или эти миловидные балеринки с лукавыми улыбками, которые родились под хмурым и дождливым петербургским небом и которые разбежались потом по всему миру.

Не папка, а целый короб драгоценностей милого и ласкового волшебника!

Но как тяжела эта папка и как выскальзывает из рук, как тяжело на душе и какой долгий путь — Садовая, Сенная… Наконец поворот к Николе Морскому. Что это? Голгофа, Каносса, крестный путь, где вместо креста тяжеленная папка, набитая трудами художника, его фантазиями, его улыбками!

В жизни каждого человека есть своя Голгофа. Сейчас она наступила для человека — художника, поэта, влюбленного в Петра, в его город, в Пушкина… Тяжкий путь под нависшими злыми, рваными тучами чухонского неба!

Потом дом, встревоженные лица домашних, так как на эмоциональном лице Александра Николаевича написано все. Или создавать волшебные листы, искрящиеся и переливающиеся красками, играть фантазии на рояле, «Сон в летнюю ночь» и, конечно, сразу «выдавать» себя другим своим лицом, на котором написаны все эмоции, или обладать непроницаемой каменной физиономией, на которой написано только одно слово — «Нет»!.. — Что-нибудь одно!

Я встретил на улице Верейского, и он рассказал мне об этом с тяжелым чувством. Весть эта облетела весь город. Если уж Бенуа, вписавшего такую страницу в книгу истории нашей культуры, заставил сидеть какой-то наглец в темной передней три часа, то что же значили мы, «молодые»! Кто мы? Грязь, которую растирают мокрой галошей и пинком ноги отбрасывают в сторону? Можно при этом улыбнуться, вкусно крякнуть и «теоретически обосновать» необходимость всего этого!

Так ли уж все это «гладко» сходит для нашей русской культуры!

Я пробую припомнить разные фразы, шуточки и все это делаю для того, чтобы передать эту «работу» мыслей, которой любовались мы все, сидящие за семейным столом на улице Глинки! Однако я совершенно не уверен, удастся ли мне это! Я ведь не могу отойти подальше и взглянуть на свою работу, как это делают, проверяя свой «этюд».

Я делаю последнее усилие дать живой облик Александра Бенуа, нарисовать его портрет в стиле Перроно, живыми и нервными штрихами! Опишу последнюю нашу встречу в моей жизни!

Зима 1927 года. Я уже жил и работал в Москве!

Бенуа вернулся из Парижа, куда он переехал со всем семейством в 1925 году.

Я и А. И. Кравченко ожидали поезда из Ленинграда. Почему-то поезд опоздал и вместо 11 часов утра пришел около 12.

Минут сорок мы прохаживались взад и вперед и, увлекшись разговором, прозевали, когда пришел поезд.

Александр Николаевич проскочил мимо нас, и мы еле-еле догнали его при выходе с перрона в «зал», на том самом месте, где Вронский провожал