и поедал глазами спину Анны Карениной. — «На том самом месте»!

Мы приехали в квартиру А. И. Кравченко, где уже сидел и ожидал нас Бакушинский, по виду милейший человек и, конечно, нежданно для себя угодивший в «управляющие искусством».

Ну вот, Бакушинский очень хотел «похвастаться» своей деятельностью перед приехавшим «парижанином» Бенуа. Он заговорил о «закупочной комиссии». (Само слово чего стоит! Для человека, имеющего русское ухо: «заготовка», «закупка» — в них всегда слышится массовость, некий бесцеремонный «гурт»!) Бенуа же был всегда против массового распределения благодеяний гомеопатическими дозами и за решительную помощь талантливым людям суммами, благодаря которым молодой художник мог бы встать на ноги, — то есть это и была политика Третьякова!

Когда я ехал с ним на извозчике, провожая его в гостиницу, он с горечью сказал: «Увы! Все эти „деятели“ — „бог их прости“ — могут привести искусство к „совершеннейшей и безукоризнейшей“ казенности! Потребуется другая Екатерина, чтобы возвести другое здание на реке, не важно какой, на Волге, на Оби или Енисее, но с неизменной и обязательной надписью: „Свободным Художествам“».

Я возразил: «Да, но может быть и сухое, скучное, „воспитательное“ искусство, руководимое чиновниками на жалованьи! Ведь живут же на свете, — и живут долго, — скучные, некрасивые, безрадостные женщины! Может быть, женщины, от которых „кружится голова“, меньше „процветают“!».

Мы оба захохотали.

Искусство, которое не пробуждает чувства неожиданности и ощущения какой-то радости «завтранеповторимого», перестает быть драгоценным. «Завтраповторимое» искусство, в сущности, превращается в обои, на него только случайно и нехотя посматривают…

Ватто сразу стали повторять несколько человек и… не повторили. Были и вкусные дамочки, были и танцы, и прогулки, и поездки, но не было только его оттенков цвета, этой осенней усталой листвы, немного грустной, не было нервного, торопящегося удара руки, да, пожалуй, и не было того элегантного «месье», который иронически рассматривает пышный круп мраморной красотки.

Я, конечно, не мог тогда все «сформулировать», как это делаю сейчас, но какие-то «обои» в окружающем меня искусстве я чувствовал и тогда.

Я понимал, конечно, что горечь фразы о Екатерине проистекала не от воспоминаний о «покровительнице искусств». Она имела чисто личный характер!

Мы переменили тему разговора.

— Как ваша жизнь? — поинтересовался Александр Николаевич.

Я рассказал, что я женат и жена подарила мне сына!

— Она — латышка, — сказал я.

— А! Латышка! — оживленно воскликнул он. — Это очень, очень хорошо — «хорошая» кровь!

Александр Николаевич обладал обширными знаниями не только в области искусства. Тут мысль его вспомнила что-то «биологическое» или «историческое», но на извозчике продолжать этот разговор было неудобно. Мне было приятно слышать эту его фразу.

Он спрашивал о материальной стороне моего существования, но я увильнул от этой темы. Что уж там жаловаться да корябать себе душу. В моем существе была некая «бравость», — она была не ко времени и не к месту. Недаром ведь я был внуком севастопольского героя.

Жил я на даче, нанимал комнату за бешеные деньги у частных хозяев. Летом увеличивали цену на мое помещение так неимоверно, что я должен был съезжать и искать себе другое пристанище подешевле.

Иллюстрировал юношеские книги. И Гослитиздат «смело» не платил мне заработанные деньги по два и по три месяца. Я поседел у окошечка кассира, когда мне сообщалось: «Наведайтесь на следующей неделе. Или лучше… знаете… недельки через две!».

Я задолжал молочницам, мне было стыдно смотреть в глаза приятелям, у которых занял деньги, хозяйка дачи встречала меня злобным взглядом.

На душе скребли все кошки, как у пьяницы или картежника в минуты «раскаяния в своих пороках». Мое преступление заключалось в бытии «иллюстратора»!

А Гослитиздат — ничего! Воплощенный из некоей умозрительной абстракции в реальное существо кассира, он даже весело и «сытно» смотрел мне в глаза.

Мог ли я обо всем этом говорить!

Ответил Александру Николаевичу кратко:

— Да ничего. Иллюстрирую вот юношеские книги в Госиздате!

— Да? Ну, я очень, очень рад за вас!

В это свидание в Москве внешность Александра Николаевича меня поразила.

Он выглядел человеком послевоенной эпохи Европы. Черные усы опускаются и несколько прикрывают губы. Сединка, везде проступающая в эпоху до отъезда в Париж, вдруг исчезла, и он стал человеком, хотя и на возрасте, немного полнеющим, но из стареющего, а подчас и человека преклонного возраста он стал человеком средних лет, с «порохом в пороховнице».

Да! Бенуа был не тот, каким я его знал. Стоит только вспомнить портрет — автолитографию Верейского, приложенный к книге Эрнста.

Правда, там изображен некий «двойник» Бенуа. Этот двойник не шутит, не балагурит, не «жив». Весьма неподвижен, не «проникновенен», каким был настоящий Бенуа. Но все-таки, внешне, он передает облик Александра Николаевича начала революции.

И вот я увидел «нового», невиданного мною Бенуа! Бороды не было! — «Черт с ней, с этой бородкой „свидетеля“ на процессе Дрейфуса».

Великолепный модный костюм, сшитый в Париже мастером своего дела, скрывал все прошлое и направлял его как бы в жизнь, — в будущее! Счастливые не имеют возраста!

Куда исчезла та усталость, потушенность, а иногда даже и угнетенность