Осенью 1943 года выяснилось, что наши ожидания не оправдались. В июле еще не были закончены чертежи, и мы не могли приступить к серийному производству. К тому же выявилось множество дефектов: при испытаниях первых ракет с боевыми головками они по необъяснимым причинам взрывались еще до того, как ракеты входили в плотные слои атмосферы. Оставалось множество неразрешенных проблем, и 6 октября 1943 года я предупредил: преждевременно «возлагать большие надежды на это новое оружие». Я также пояснил, что технические трудности при переходе от опытных образцов к серийному производству, колоссальные сами по себе, во много раз возрастают, когда речь идет о столь сложных устройствах.

Прошло около года, и только в начале сентября 1944-го первые ракеты обрушились на Англию. И не пять тысяч одновременно, как надеялся Гитлер, а всего двадцать пять и в течение десяти дней.

Когда Гитлер загорелся проектом «Фау-2», Гиммлер не пожелал оставаться в стороне и уже через шесть недель предложил простейший способ обеспечения секретности этой сверхважной программы: использовать на производстве ракет заключенных концлагерей, у которых нет не только никаких контактов с внешним миром, но и права на переписку. Даже квалифицированную рабочую силу он предложил набрать из числа заключенных, и промышленности останется лишь предоставить администраторов и инженеров.

Гитлер согласился с этим планом, и у нас с Зауром не осталось никакого выбора, тем более что мы не могли предложить никакой альтернативы.

В результате нам пришлось сотрудничать с руководством СС, к чему мои сотрудники отнеслись настороженно, и их опасениям вскоре суждено было подтвердиться. Формально мы сохранили за собой контроль над производством, однако во всех спорных случаях приходилось подчиняться более могущественным руководителям СС. Получилось, что мы сами открыли Гиммлеру путь в сферу своих полномочий.

Гиммлер присваивал почетное эсэсовское звание почти каждому министру, с чьим личным или политическим влиянием ему приходилось считаться. Особенно высокое звание он приберег для меня: решил сделать меня оберстгруппенфюрером СС, что соответствовало генералу армии[260]. Я напомнил, что и армия, и СА, и национал-социалистический автокорпус тщетно предлагали мне высокие звания, а чтобы смягчить свой отказ, вызвался восстановить членство в мангеймском отряде СС, не подозревая, что никогда не числился в его рядах.

Я имел все основания подозревать, что, даруя высокие звания, Гиммлер стремится подчинять себе все новые сферы. Он не раз пытался взять под свой контроль военную промышленность: охотно предлагал любое количество заключенных концлагерей для наших предприятий и еще в 1942 году начал оказывать давление на целый ряд моих сотрудников. Как мы смогли выяснить, он хотел превратить концлагеря в большие современные предприятия, по возможности военные, под прямым контролем СС. Генерал Фромм также обращал мое внимание на опасные последствия предложений Гиммлера для производства вооружений, и Гитлер явно был на моей стороне. В конце концов мы имели печальный опыт сотрудничества с СС, когда так и не дождались обещанных кирпичей и гранита. 21 сентября 1942 года Гитлер уладил этот вопрос, приказав направлять заключенных на военные заводы, находившиеся в нашем ведении, и тем самым умерив на некоторое время экспансионистские стремления Гиммлера хотя бы в этой области.

Сначала директора предприятий жаловались, что заключенные прибывают совершенно изможденными и через несколько месяцев их приходится возвращать в лагеря. Поскольку на их обучение требовалось несколько недель, а инструкторов не хватало, мы не могли позволить себе обучение новых групп каждые несколько месяцев. В ответ на наши жалобы СС значительно улучшило санитарное состояние лагерей и увеличило нормы довольствия заключенных. Вскоре, во время инспекционных поездок по военным заводам, мне бросались в глаза более сытые и довольные лица рабочих[261].

Приказ Гитлера подчинить производство ракет руководству СС положил конец нашей с боями завоеванной независимости в сфере производства вооружений.

Еще до войны разветвленная система подземных пещер в глухой долине в горах Гарца использовалась для хранения стратегических химикатов. И здесь 10 декабря 1943 года я осмотрел подземные цеха, где предстояло выпускать «Фау-2». В просторных длинных штольнях заключенные монтировали оборудование и прокладывали трубы. Когда наша группа проходила мимо, они срывали с головы береты из синей саржи и безучастно смотрели словно сквозь нас.

Мне никогда не забыть профессора парижского Пастеровского института, выступавшего свидетелем на Нюрнбергском процессе. Он работал на заводе, который я тогда инспектировал. Беспристрастно, без всяких театральных эффектов он рассказывал о жутких условиях на том «бесчеловечном производстве». Его воспоминания казались еще страшнее оттого, что он говорил без ненависти, печально и будто удивляясь степени человеческой деградации.

Меня до сих пор мучает чувство глубокой личной вины. Еще тогда, после осмотра завода, надсмотрщики говорили мне об антисанитарных условиях, о сырых пещерах, в которых живут заключенные, о свирепствующих болезнях, о чрезвычайно высокой смертности. В тот же день я распорядился привезти все необходимые материалы для строительства бараков на склоне соседней горы. К тому же я потребовал от эсэсовского командования лагеря принять все необходимые меры для улучшения санитарных условий и увеличения продовольственного пайка.

В то время я почти не обращал внимания на подобные проблемы и удовлетворился заверениями лагерного начальства в том, что они выполнят мои распоряжения. 13 января 1944 года доктор Пошман, отвечавший за медицинское обслуживание всех моих сотрудников, рассказал мне о страшных антисанитарных условиях на «Миттельверке», и на следующий же день я послал на завод одного из начальников отдела моего министерства, а доктор Пошман начал срочно принимать меры. К сожалению, из-за моей болезни через несколько дней эта деятельность частично прекратилась, однако 26 мая, вскоре после моего возвращения к работе, Пошман доложил, что обеспечил отправку гражданских врачей во многие трудовые лагеря. Без трудностей не обошлось. В тот же день я получил письмо от Роберта Лея, в котором он, не стесняясь в выражениях, протестовал против вмешательства доктора Пошмана в сферу его компетенции и требовал, чтобы я сурово наказал Пошмана за уже содеянное и запретил ему в дальнейшем лезть не в свои дела. Я пренебрег гневом Лея, поскольку отдавал все эти распоряжения с согласия доктора Брандта и к тому же руководствовался не только гуманитарными, но и чисто практическими соображениями. Я также был уверен, что Гитлер даст отпор обиженным партийным функционерам да еще воспользуется случаем отпустить немало оскорбительных замечаний по поводу «бюрократов».