Во время этой несвязной речи почти не было слышно аплодисментов. Мы все были ошеломлены, и, может быть, из-за нашей вялой реакции Гитлер резко сменил курс и попытался напугать промышленников, обрисовав, что их ожидает в случае поражения: «Не сомневаюсь, что, если мы проиграем эту войну, немецкая экономика, основанная на частной собственности, не выживет. Более того, с уничтожением немецкого народа будет сметена с лица земли и немецкая промышленность. И не только потому, что наши враги не потерпят конкурента в лице Германии – это лишь поверхностный взгляд, – причины более фундаментальны. Мы ведем борьбу, в которой решается принципиальный вопрос: либо человечество будет отброшено на несколько тысячелетий назад в первобытное состояние с экономикой, управляемой исключительно государством, либо продолжит развиваться благодаря поощрению частной инициативы».

Через несколько минут он снова обратился к этой теме: «Господа, если мы проиграем войну, можете не беспокоиться о возвращении к мирной экономике. В этом случае всем придется думать о переходе в мир иной. И не важно, сделает ли человек это сам, или отправится на виселицу, или предпочтет умереть от голода и непосильного труда в Сибири – эти вопросы каждый будет решать сам».

Последние слова Гитлер произнес насмешливо, с оттенком презрения к тем, кого считал «трусливыми бюргерскими душонками». Присутствующие его прекрасно поняли, а я распростился с надеждой на то, что эта речь вдохновит руководителей промышленности на новые трудовые подвиги.

Не знаю, стесняло ли Гитлера присутствие Бормана или Борман успел настроить его соответствующим образом, но в любом случае подтверждение идеи свободной экономики мирного времени – о чем я просил Гитлера и что он обещал мне – оказалось менее четким и категоричным, чем я ожидал. Все же некоторые моменты его речи показались мне достойными увековечивания в архивах нашего министерства. Гитлер сам предложил мне запротоколировать речь и даже подготовить ее к печати. Однако Борман воспрепятствовал публикации, а когда я напомнил Гитлеру о его предложении, он заявил, что сначала отредактирует текст сам.

По мере ухудшения общей ситуации Гитлер становился все более деспотичным и нетерпимым к любым возражениям. Его упрямство привело к губительным последствиям и в промышленной сфере: наше самое современное «секретное оружие» – двухмоторный реактивный истребитель «Ме-262», развивавший скорость более 800 километров в час и превосходивший по боевым качествам любой вражеский самолет, – оказалось бесполезным.

В 1941 году, еще в бытность мою архитектором, мне довелось побывать на авиазаводе Хейнкеля в Ростоке. Мои барабанные перепонки чуть не лопнули, когда на испытательном стенде заработал один из первых реактивных двигателей. Его создатель, профессор Эрнст Хейнкель, утверждал, что это революционный прорыв в области самолетостроения[254].

В сентябре 1943 года во время совещания, проводившегося на полигоне ВВС в Рехлине, Мильх без слов протянул мне только что полученную телеграмму. В ней содержался приказ Гитлера прекратить подготовку к серийному производству «Ме-262». Мы решили как-нибудь обойти этот приказ, но приоритетного статуса программа лишилась.

Месяца через три, 7 января 1944 года, нас с Мильхом спешно вызвали в Ставку. Оказалось, что Гитлер изменил свою точку зрения после того, как узнал из британской прессы об успешных испытаниях британских реактивных самолетов. Теперь Гитлеру не терпелось как можно скорее получить самолеты этого типа, но из-за его же оплошности программа выполнялась медленно, и мы смогли пообещать не более 60 самолетов в месяц с июля 1944 года и по 210 – с января 1945 года[255].

В ходе нашей встречи Гитлер вдруг сказал, что планирует использовать новый самолет, разработанный как истребитель, в качестве скоростного бомбардировщика. Ошеломленные специалисты все же надеялись разумными доводами переубедить Гитлера, но добились совершенно противоположного результата. Гитлер категорически приказал снять с самолетов все вооружение, чтобы увеличить бомбовую нагрузку. Как он заявил, реактивным самолетам не надо защищаться, поскольку они превосходят в скорости вражеские самолеты. Не доверяя новому изобретению, Гитлер хотел применять его исключительно в полетах по прямой на большой высоте и даже потребовал от инженеров уменьшить развиваемую самолетом скорость, чтобы уменьшить нагрузку на крылья и двигатели.

В результате эффективность этих крошечных бомбардировщиков, способных нести чуть более четырехсот пятидесяти килограммов бомб, оказалась смехотворно малой, а как истребитель каждый из реактивных самолетов благодаря превосходству в скорости смог бы сбить несколько четырехмоторных американских бомбардировщиков, несущих смерть немецким городам.

В конце июня 1944 года мы с Герингом еще раз попытались переубедить Гитлера, и опять тщетно. Тем временем летчики, испытывавшие новые самолеты, стремились сражаться на них против американских бомбардировщиков, но мы никак не могли справиться с предубеждениями Гитлера. По его мнению, на этих скоростных самолетах летчики испытывали гораздо большие перегрузки, и тем самым перечеркивались все преимущества перед более тихоходными, а потому более маневренными вражескими истребителями. Наши слова о том, что эти самолеты могут летать выше американских истребителей, сопровождавших относительно неуклюжие бомбардировщики, и стремительно атаковать их, не произвели на Гитлера никакого впечатления. Чем больше доводов мы приводили, тем упрямее он цеплялся за свою идею и успокаивал нас тем, что когда-нибудь, в далеком будущем, разрешит использовать эти самолеты – по меньшей мере частично – в качестве истребителей.

Хотя пока существовало лишь несколько опытных образцов, приказ Гитлера неизбежно повлиял на перспективное планирование, ведь Генеральный штаб рассчитывал, что применение нового типа истребителя поможет добиться коренного перелома в воздушной войне. Все, кто хоть немного разбирался в проблемах нашей авиации, отчаянно пытались убедить Гитлера изменить решение. Йодль, Гудериан, Модель, Зепп Дитрих и, разумеется, генералы люфтваффе постоянно оспаривали дилетантское решение Гитлера, но лишь навлекали на себя его гнев, ведь ему казалось, что они подвергают сомнению его военный и технический профессионализм. Осенью 1944 года Гитлер положил конец всем спорам, наотрез отказавшись впредь обсуждать этот вопрос.

Когда я по телефону проинформировал генерала Крейпе, нового начальника штаба военно-воздушных сил, о том, что в середине сентября намерен отослать Гитлеру доклад по поводу реактивных самолетов, он посоветовал мне не затрагивать эту тему. По словам генерала, при одном только упоминании «Ме-262» Гитлер вспылит и решит, что меня спровоцировал он, Крейпе.