Однако феноменальную уверенность Гитлера в победе в период непрерывных поражений невозможно объяснить одной только силой воли. В тюрьме Шпандау Функ доверительно сообщил мне, как ему удавалось успешно обманывать врачей: просто он сам искренне верил собственной лжи. Функ также добавил, что именно на этом принципе строилась геббельсовская пропаганда. Подобным же образом я могу объяснить поведение Гитлера его непреклонной верой в победу. В некотором смысле он боготворил себя. Он словно смотрелся в волшебное зеркало, в котором видел не только себя, но и провидение, подтверждающее его предназначение. Он верил в «счастливый случай» и умело пользовался методом самовнушения. Чем более угрожающей становилась ситуация, тем упрямее он верил в свою счастливую судьбу. Разумеется, он трезво оценивал военное положение, но подгонял реальные факты под свою веру и даже в поражении умудрялся разглядеть залог грядущей победы, предопределенной ему судьбой. Иногда он вроде бы сознавал безнадежность ситуации, но непоколебимо верил, что в последний момент фортуна изменит ход событий в его пользу. Если и говорить о каком-то безумии Гитлера, то это была его непоколебимая вера в свою счастливую звезду. По природе своей он был человеком религиозным, но его богом был он сам[252].

Безграничная вера Гитлера неизбежно оказывала влияние на его окружение. Я подсознательно понимал, что мы стремительно катимся в бездну, и в то же время все чаще – хотя и имел в виду сферу собственной деятельности – говорил об «улучшении обстановки». Как ни странно, моя уверенность легко уживалась с признанием неизбежности поражения.

Когда 24 июня 1944 года в Линце я пытался внушить уверенность в победе участникам совещания по вооружению, я словно натолкнулся на каменную стену. Перечитывая сейчас текст той моей речи, я прихожу в ужас от собственного безрассудства, вижу нелепость своих попыток убедить серьезных людей в том, что, мобилизовав все ресурсы, еще можно добиться успеха. В конце речи я выразил убеждение в том, что мы преодолеем надвигающийся кризис в промышленности и в будущем году, как и в нынешнем, увеличим выпуск вооружений. Я отвлекся от заготовленного текста и погрузился в совершенно фантастические прогнозы: утверждал, что в следующие несколько месяцев мы сможем увеличить производство вооружения. Но почему в то же время я посылал Гитлеру докладные записки сначала о вероятной, а затем о неминуемой катастрофе? Первое можно объяснить слепой верой, последнее – трезвой оценкой ситуации. Я был не одинок: подобное сочетание умопомешательства и здравомыслия было свойственно всему ближайшему окружению Гитлера.

И закончил я свою речь, может, слишком напыщенно, но, тем не менее, многозначительно, намекнув, что существует кое-что превыше личной преданности Гитлеру или моим собственным соратникам. Я сказал: «Мы будем и дальше выполнять свой долг ради сохранения немецкой нации».

Именно этого ждали от меня промышленники, и этими словами я впервые публично признал высшую ответственность, к чему призывал меня Роланд еще в апреле. Эта мысль все настойчивее преследовала меня; я начинал видеть цель, ради которой еще стоит трудиться.

Однако промышленников я не убедил. После совещания и в последующие дни мне часто приходилось слышать высказывания, исполненные безнадежности.

Десятью днями ранее Гитлер обещал произнести речь перед представителями промышленности, и теперь, после собственного провала, я отчаянно надеялся, что он сумеет успокоить и вдохновить их.

Еще перед войной Борман по приказу Гитлера построил неподалеку от Бергхофа отель «Платтерхоф». Здесь все, кто приезжал в Оберзальцберг, чтобы увидеть фюрера, могли перекусить и даже переночевать вблизи кумира. 26 июня около сотни руководителей военной индустрии собрались в ресторане «Платтерхофа». Во время заседаний в Линце я обратил внимание на то, что одной из причин их недовольства было все большее вмешательство партийных функционеров в экономику. Окружные партийные организации уже умудрились распределить и подчинить себе все государственные предприятия. Что же касается множества подземных заводов, то, хотя они строились на государственные средства, директора, квалифицированные рабочие и оборудование предоставлялись частными фирмами. Эти предприятия и могли в первую очередь перейти под контроль государства после войны[253]. Созданная нами же структура перевода промышленности на военные рельсы легко могла стать основой экономики государственного социализма. То есть чем эффективнее становилась наша система, тем более мощное оружие для борьбы с частным предпринимательством давала она в руки партийных лидеров.

Я попросил Гитлера учесть все эти моменты, а он в ответ попросил меня написать ему тезисы речи. Я отметил, что главное – пообещать промышленникам помощь в грядущий критический период и защиту от посягательств местных партийных властей. Еще я предложил подтвердить «незыблемость частной собственности, хотя некоторые подземные заводы могут временно перейти в собственность государства». А если он заявит о «свободной послевоенной экономике и принципиальном отказе от национализации предприятий», то промышленники перестанут тревожиться о своем будущем.

В тот день противник захватил первый крупный порт – Шербур, что позволяло решить все проблемы материально– технического снабжения и пополнения армий вторжения. Тем более странное впечатление произвела на нас речь Гитлера.

В целом Гитлер придерживался моих тезисов, но говорил неуверенно, запинался, комкал слова, прерывал предложения на середине, пропускал целые фразы и даже абзацы, а в конце совсем запутался. Эта речь стала ярким доказательством его физического истощения.

Прежде всего Гитлер отрекся от всех идеологических принципов: «Отныне существует лишь один-единственный принцип, который вкратце можно сформулировать так: правильно то, что приносит пользу». Он явно не изменил своему прагматическому образу мышления, но одним махом перечеркнул все обещания, данные промышленникам.

Затем он вдруг начал философствовать, излагать свои весьма путаные мысли относительно исторического развития: «…Творцы не только создают, но и берут созданное под свое крыло и правят им. Именно это мы понимаем под такими общими фразами, как «частный капитал», «частная собственность» или «частное владение». Главная идея будущего, вопреки коммунистической теории, не идея всеобщего равенства, а наоборот: чем дальше продвигается человечество по пути эволюции, тем более индивидуализированными становятся его достижения. Из этого следует, что ход истории диктуется именно теми, кто сам умеет создавать… Основа всех высочайших достижений, способствующих процветанию человечества, – поощрение частной инициативы. Когда мы победоносно закончим эту войну, частная инициатива германских промышленников откроет новую страницу своей истории. Как много вы сможете совершить! Не думайте, что будет создана косная государственная структура управления промышленностью… И когда наступит великая мирная эра расцвета немецкой экономики, я буду только поощрять выдающихся деловых гениев Германии… Я благодарен вам за то, что вы помогли мне выполнить задачи военного времени. И я хочу, чтобы вы покинули этот зал в полной уверенности в том, что я буду благодарен вам всегда. Ни один немец не сможет сказать, что я нанес урон собственному делу. То есть если я говорю вам, что после войны мы станем свидетелями величайшего расцвета немецкой экономики, вы должны помнить, что это обещание будет выполнено».