Джон подумал, что любому кораблю нужны два капитана. Два — чтобы принять руль, когда один устанет, или у него сердце схватит, или он усомнится в цели путешествия. Может быть, эти два капитана вот этого корабля никогда не узнают, каков был смысл этой песни или для кого она была. Но быть может, достаточно знать, что она уже там, на сайтах фанатов и на «YouTube», в памяти слушателей. И «The Five» там будет тоже, на видеороликах и на дисках. Просто надо будет искать, чтобы ее найти.

Все еще поющую, все еще живую, сколько бы лет ни прошло.

«Арго», кровный брат «Жестянки», ехал на восток, навстречу утру.

Индиговый свет восхода преображал землю. Он превращал песчаные холмы в волны, а светлые камни — в белые гребни.

И омывал далекий берег, ждущий где-то впереди.

Она проснулась от звука гитары, плывущего через разделяющую их стену.

Сердце забилось сильнее. Который час? Будильник показывал без четверти четыре. Через несколько минут все равно вставать.

Гитара. Подумать только.

Она включила лампу на ночном столике, встала, завернувшись в хлопчатобумажный халат, и вышла из комнаты, чтобы зайти к Дженн — для этого надо было сделать два шага.

Дверь была закрыта. Она постучалась.

Звон гитары немедленно стих.

— Открывай! — потребовала она.

Наступила неуверенная тишина. Женщина ощущала Дженн там в комнате. Сидит на кровати, наверное, и смотрит на дверь.

— Я слышала, как ты играла, детка. Очень неплохо звучало.

Шаги. Тихие — походка у Дженн легкая.

Дверь открылась, дочка выглянула наружу.

— Я не хотела тебя будить, — сказала Дженн.

— Деточка, ну это пусть тебя не беспокоит! Я очень рада была это слышать.

Преуменьшение — слабо сказано. Самая большая в мире рыба, пытающаяся сойти за малька.

Она видела, что Дженн вчера не ложилась спать. На девочке были те же джинсы и футболка, в которых она ходила на концерт. Вид у нее был усталый, карие глаза слегка затуманены.

— Ты так и не ложилась?

— Все в порядке, — ответила Дженн.

— Гм. — Мать заглянула в комнату, на постеры на стенах. Типичная комната шестнадцатилетней девушки. Гитара Дженн — старый «Уошберн Джоел», купленный в лавке ростовщика три года назад, — стояла на стойке рядом с кроватью. — Ну ладно. — Рискнуть задать следующий вопрос? — Не хочешь позавтракать? Яйцо или ломтик бекона?

Дженн задумалась. У нее, когда она задумывалась, губы крепко сжимались.

— А два ломтика можно?

— Сейчас сделаю, — ответила женщина, и когда она отвернулась, чтобы идти на кухню домика на Ланселот-лейн, у нее дрожали губы, и слезы блестели в глазах.

Дженн отступила в комнату, но дверь оставила приотворенной.

Взяла гитару. Села на кровать и поиграла еще чуть-чуть. Ничего особенного, так, несколько аккордов. Услышать, как ноты звенят. Они казались медными, как волосы у матери. Попробовала хаммер-оны и пулл-оффы, постепенно набирая темп. Получалось, но пальцы были очень уж скованы. Перешла к тэппингу, снова набирая темп.

Ой. Жуть какая-то, будто полную миску накидали шипучих конфет.

Нет, ей еще учиться и учиться.

Она снова стала перебирать струны, медленно, пуская медные шарики по комнате, чтобы они отражались от стен. По крайней мере — мысленно она это видела. Некоторые отскакивали от постеров. Допев свою песню, они таяли в воздухе.

Дженн повернула голову. Посмотрела выше своего уродливого отражения в зеркале на висящую над ним пробковую доску с фотографиями отца и своей. На фотографиях они оба играют на гитарах. Ей четырнадцать, а он еще жив. В углу доски — синяя лента с надписью «Первый приз, „шоу талантов“, старшая школа Сидар-Парка».

Она снова перевела взгляд на лицо отца. Какой же он был красивый. Большой и сильный. Работал автомехаником в «Феликс Гого Тойота» в Темпле. Отец говорил, что не создали еще двигатель, который он не мог бы починить. Каждый день ездил пятьдесят семь миль на работу утром и пятьдесят семь миль домой вечером. Каждый будний день, сколько она себя помнила. Ее он называл Птицей.

— Птица, говорил он. — Вороны все равно прилетят.

Это «все равно» было как нажатие пальцем на больное место.

Так он объяснял, что плохое все равно случится, как бы ты ни молилась, чтобы его не было. Как бы ты ни просила Бога спасти отца. Как бы ты ни плакала у себя в комнате, сколько бы ни лежала там, вспоминая, какой он был красивый, какой большой и какой сильный, пока рак не начал его грызть изнутри и сморщивать. Вороны — они никуда не денутся.

— Знаешь что, Птица? — говорил он в больничной палате, когда солнце лилось в окна, и в носу у него были эти трубки. — Меня надо малость подсократить. А то в Жемчужные Врата не пройду. Ладно, детка, ерунда все это. Вытри слезы. Лори, дай ей платок. А ты слушай, слушай! — Он посмотрел на нее строго — это всегда действовало. — А ну-ка соберись. Мама мне сказала, что ты не ешь. Это правда?

— Я не голодная.

— Детка, а ну-ка давай проголодайся! Одно дело — когда усыхает такой замшелый старый пень, а другое такая веточка, как ты.

— Пап, — сказала она тогда, и у нее чуть глаза не вытекли совсем.

И на гитаре он тоже играл отлично. Руки — да, были большие, но так легко передвигались по струнам. Они вместе сидели на крыльце и играли «Безымянный конь» группы «America», и «Лакенбах, Техас» Вэйлона Дженнингса, и его же «Мама, не давай своим детям вырасти ковбоями». И много-много других.

Ее тоже назвали в честь Вэйлона Дженнингса, который когда-то пожал руку ее отцу и говорил с ним как обычный человек на концерте в Остине — задолго до ее рождения. Ее звали не «Дженнифер», а просто «Дженн». Дженн Стюарт.

— Птица, — сказал он ей как-то в июльский день на крыльце, незадолго до того, как выяснилась его болезнь, — ты же прирожденный гитарист. Клянусь, у тебя молния в пальцах. У меня бы никогда мелодии так не получились бы! Девонька, мне стыдно играть рядом с тобой!

Это он так говорил, что гордится ею.

И Птицей тоже он ее прозвал. Говорил, что своей песней она может птиц сманить с дерева, и наверняка сама она наполовину птица, раз так поет. Голос все выше, выше, до облаков, выше и выше, прямо Богу в уши. «Ты наверняка наполовину птица, Птица. А вторая половина — от старого древесного клопа! Правда, Лори?»

И мама Лори улыбалась и отвечала: «Вся в отца!»

У Дженн были отцовские глаза, но похожа она больше была на мать. Она была худощава — сейчас просто исхудала и жилиста, и волосы того же медного цвета. Хорошенькая (была когда-то), с высокими скулами и изящным носом, снова-таки как у матери. И это было хорошо, потому что у многих Стюартов и Ингрэмов шнобели были будь здоров. Она умела быть веселой, быстро соображала и любила танцевать, но в ней была какая-то жилка от суровой земли Техаса. Эта жилка придавала ей серьезность, а иногда мрачноватую задумчивость. Эта же жилка удерживала ее от многих глупостей. Старая душа, говорила мать, когда проявлялась эта сторона характера. Старше своих лет. Эта черта характера велела не курить ни сигарет, ни травы, хотя мама сознавалась, что курила травку, когда она, как говорила она с некоторой гордостью, «слегка хипповала». Пиво Дженн как-то попробовала на вечеринке после городского первенства по футболу — и вернулась к привычному сладкому чаю.