поступки, недостойные звания пролетарского студента-коммуниста». Работа товарищеского суда не носила «замкнутый, келейный характер», а, наоборот, проходила «при самой широкой гласности». Постановления суда помещались в студенческом журнале и стенной газете и приобщались к личному делу студента. Товарищеский суд был «тем барометром, который показывал рост нашей… товарищеской чуткости и отзывчивости»[894].

Анализ конфронтации между двумя студентками 5‐го кружка 3‐го созыва, Надеждой Смотряевой и Идой Касель, показывает, что попытки отличить личные мотивации от официоза ни к чему не приводят[895]. (В декабре Касель уверяла, что «линия партии всегда правильна. Вопрос этот поднят зря, о рабочей демократии, она есть. <…> Время тратится зря. Лучше обсуждать о поднятии культурного уровня». Смотряева же перечила, что дискуссия очень даже «полезна», но соглашалась, что «демократия Преображенского нам не нужна»[896].)

7 апреля 1924 года Смотряева отреагировала на свое исключение заявлением в партийное бюро:

В протоколе общего собрания кол<лекти>ва по поводу чистки мне приписана склока. Я же, со своей стороны, считаю виновницей этой склоки т. Касель Иду, которая затеяла ее на почве личных счетов. <…> Играя на чувствах недоверия, порожденных среди кружка партийной дискуссией, т. Касель путем сплетен восстановила против меня всех товарищей кружка, стоящих раньше в оппозиции и некоторых из цекистов. Как я ни старалась выяснить, что им говорила Касель, этого мне не удалось. Ребята молчат. Уходя от нас в отдельную комнату 21 февраля с. г., еще до чистки, она поссорилась утром со мной и пригрозила мне чисткой, причем назвала почти всех товарищей, стоявших раньше в оппозиции, которые будут меня чистить. А после занятия в университете в этот же день она что-то рассказывала им обо мне. Что она говорила, мне никто не говорил за исключением тов. Смирнова Евгения, который подал мне записку вечером в читальне. Но факт тот, что к беседе они все были настроены против меня, что продолжается до сих пор. Дело в том, что Касель жила некоторое время со мной в одной комнате, и мы нередко с ней спорили и довольно горько. Раза два я указала на ее нетактичные и даже не коммунистические выходки и сказала ей, что она не имеет своего лица, за что она еще тогда сказала, что мне не место в партии и что она подаст в контрольную комиссию. Я считала себя правой и не обратила на это внимания. Теперь Касель своего добилась. Кружок меня «вычистил». Правильно ли это или нет, разберет комиссия по чистке, вопрос же о склоке прошу разобрать бюро коллектива и возможно скорее, так как вероятно скоро очередь нашего кружка на просмотр комиссии.

«Подробности и объяснения наших споров после одного из шумных собраний нашего кружка» Смотряева обещала дать лично. «Их подтвердят товарищи Скультина и Ахлитина, живущие со мной в одной комнате, и отчасти парторг т. Булгаков»[897].

В этом заявлении бросается в глаза, что Смотряева обвинила недругов в использовании идеологии как прикрытия для сведения личных счетов. Но при внимательном прочтении обнаруживается, что даже когда аргументация была личного плана и студентки чуть ли не обзывали друг друга, они использовали партийную лексику. Большевистские понятия предопределяли любой разбор человека: хочешь оскорбить кого-нибудь, назови его «идеологически чуждым». Хочешь возвысить, скажи, что он «честный» и «сознательный». Описываемые события назывались «склокой» самой Смотряевой. Она говорила о «личных счетах», «чувстве недоверия», «сплетнях», но характеристика их генераторов была политическая – «оппозиционеры», «цекисты». Чистка описывалась Смотряевой как средство мести, но мести именно «оппозиционеров», и именно за политические притеснения. Она ставила в один ряд «шкурничество» и оппозиционность, и ей в голову не приходило называть одно из этих понятий первичным, а другое – вторичным.

Конечно, было бы упрощением утверждать, что обсуждения на кружке и споры в общежитии звучали одинаково. Вполне вероятно, что закулисный язык был прямее, грубее, затрагивал больше языковых регистров. Вероятно, наедине девушки были менее сдержанны друг с другом – они знали, что их разговор не протоколировался. Да и Смотряева явно была готова сказать на бюро больше, чем доверила бумаге. Вместе с тем совершенно очевидно, что язык самовыражения, сами термины, через которые описывалась суть дела, оставались очень похожими, где бы ни шел разговор. И тут и там личное и идеологическое смешивались, одно выливалось в другое, потому что революционный язык проникал во все сферы бытия и настойчиво предлагал свои методы описания.

Где грань между личным и политическим? Как отделить мимолетное суждение от системного инакомыслия и вычленить оппозицию? 6‐й кружок 3‐го созыва занимался этим вопросом вплотную. Не сумев совладать с кружком, парторганизатор Штейнер Наум Ильич не нашел ничего лучшего, кроме как назвать тех студентов, которые его не удовлетворяли, оппозиционерами. Но такая политизация личных неурядиц вызвала сильное противодействие.

Штейнер поставил вопрос о «некоторых товарищах», которые не выполняли партзадания: тов. Щепко отказался подготовить для партсобрания доклад по экономической политике партии; тов. Васильев не поехал на экскурсию на завод «Большевик» «по причине, что ему нужно заниматься историей. Есть и другие оппозиционные уклоны. <…> За резолюцию оппозиции голосовали все товарищи, расхлябанные в партдисциплине». «Конфликт существует с начала организации группы, – признал Штейнер. – Кружок разнородный по составу, а потому нужно было описать разногласия», – вот он и выбрал термин «оппозиция». «Я думал, что в процессе занятий изживем, но этого не получилось».

Возведенный в «оппозиционера», Ардашеров недоумевал: «Мне приходится говорить о разногласиях между тов. Штейнером и так называемой оппозицией. Прежде всего, как понимается т. Штейнером оппозиция? Просил бы перевести на русский язык. Не раздувает ли он из мухи слона?» Ардашеров сводил все к личному конфликту: «До летних каникул у нас не было разногласий, по-видимому, потому, что мы еще не знали друг друга. Более видимые разногласия появились на предпоследнем собрании. Это тоже разногласия непринципиального характера, не против и не во вред нашей партийной политике вообще, а были чисто внутренние, в рамках кружка, и личного характера».

Выступающий отвергал язык большинства: «Тов. Литейндев говорит, что он „большевистскую линию проводит“. <…> Может быть, так называемая оппозиция антипартийная? <…> Пусть тов. Штейнер скажет, что мы не подчинялись большинству кружка! Все постановления кружка или не опровергались, [или], поскольку постановлено большинством, принимались. Где же разногласия, индивидуалистические течения, эгоизм? <…> Как понимать разногласия, индивидуализм и т. д.? Если мы, скажем, не соглашаемся с тов. Штейнер, что, мы не товарищески относимся?! Нет, мы всегда относились к Штейнеру и другим по-товарищески. Если есть что-то, мы говорим открыто. По-моему, тов. Штейнер зря приклеивает на нас клеймо оппозиции. Ничего подобного