Г. Миронова исключили из комвуза «как интеллигента». В партийное бюро был направлен протест, всецело отвергавший такое обвинение: «Мы, нижеподписавшиеся, просим оставить в университете Миронова, так как по нашему убеждению он попал в число вычищенных по какому-то недоразумению». И заступник-одиночка: «Я знаю тов. Миронова с 1920 года как одного из лучших, выдержанных партийцев, но действительно нуждающегося в учении. Нахожу: если исключить его из университета, то нужно всех исключить»[916].

Миронов направил протест и от своего лица:

Кружок, в котором я нахожусь в числе 22 товарищей, при чистке дал самый лучший отзыв о моем поведении. Но по… дальнейшим обстоятельствам я оказался выброшенным из университета. Протокольное постановление гласит, привожу полностью, «считать дальнейшее пребывание в вузе нецелесообразным, направить на пропагандистскую работу». Аналогичные постановления выносят лицам, основная профессия которых сидеть в учебных заведениях и работать урывками… считаю, что постановление комиссии основано на неправильной информации. Прошу бюро губкома и комиссию пересмотреть мое дело, т. к. не нахожу ни по одному критерию «гороховщины»… [917]

Перед нами пример типологической аргументации. Следуя словоупотреблению Канатчикова, Миронов превращает индивидуума в тип: Горохов становится «гороховщиной» – собирательное имя для оппозиционеров из интеллигенции, построенное по тому же принципу, что и «либердановщина», «милюковщина» и т. д. Горохов – еще не совсем понятие, но уже и не конкретный человек. Предполагалось построение идеальной модели субъекта, обобщенное выражение признаков, фиксация принципов таксономического описания множества изучаемых экземпляров – всех тех, кто был вычищен за отрыв от производства и симпатии к Троцкому. Человек понимался как система, что связано с вычленением системообразующих связей. Например, непролетарская классовая принадлежность порождает целый ряд качеств характера: заносчивость, невыдержанность и т. д.

Источник и распространитель болезни под названием «абрамовщина» – Абрамов – также отчаянно сопротивлялся ярлыку интеллигента. Но и он требовал классового подхода к чистке, только настоящего, а не такого, где каждый инакомыслящий автоматически вычищается как чуждый пролетариату. «Оппозиции придают много удельного веса», – говорил Абрамов. Но проблема была в иной сфере: «…бюро не справляется с социальным составом коллектива – организатором считается ректор, а ему нет возможности заниматься этими делами». Канатчиков, против которого была направлена эта тирада, назвал эти рассуждения «адвокатским подходом». Такого сорта «мещанская психология» была типична для многих интеллигентов, «и ею страдают и заражают других многих Абрамовых – это результат первых наборов, когда в университет принимали без такого тщательного отбора, как сейчас. Первые созывы не пролетарские. Мы не махаевцы, но гораздо легче и плодотворней будет работа с рабочими и крестьянами, хотя бы и малограмотными, которые будут приезжать в университет. Культурных обывателей перевоспитать очень трудно, так как они не знают рабочих. Но для этого у нас нет времени и сил»[918].

Большевики недолюбливали интеллигенцию, потому что в их понимании она застыла в самодовольстве и ничего не давала революции. Бухарин писал о «слюнтяйстве интеллигенции», хныканье, «благородном дезертирстве и тому подобном гнилье»[919]. Закованная в кандалы свободомыслия, интеллигенция «сидит в колодках разных измов и сама же оные колодки все туже стягивает. Это на языке эгоистов из интеллигенции называется саморазвитием – составляет сладостное для интеллигента занятие»[920]. Даже находясь в партийных рядах, интеллигенты типа Колчинского или Горохова отгораживались от классовой борьбы. Упиваясь тем или иным мудрым учением, каждый из них создавал свою систему фраз, маскирующую под антимещанство мещанские жизненные идеалы. Партийные чистки срывали с партийных интеллигентов маску оригинальности, духовной утонченности, сложности.

Настоящий большевик должен был понимать, что его ви'дение истории может быть лишь частичным, а целостным ви'дением обладает только партия. Интеллигент же находился на эпистемологической высоте, был способен обозревать мир, как никто другой, претендовал на самостоятельный поиск истины. Незадолго до того завершившаяся дискуссия явно показала, что промах в истолковании истории приводил коммунистов из интеллигенции в мелкобуржуазное болото.

«Мы видим определенный перелом в рядах интеллигенции, – докладывал Жорес на 5‐м кружке 2‐го созыва. – Последняя в большинстве своем присоединяется к Советской власти, в низших слоях интеллигенции наблюдается даже определенная тяга к РКП. Но мы должны предвидеть возможные опасности от такого наплыва – незаметное обволакивание наших рядовых членов мелкобуржуазной идеологией»[921]. Интеллигенции у нас два рода, говорили в комвузе: группа с пролетарским мировоззрением и группа с уклонами. Интеллигенция второй группы мешает работе бюро, «есть случаи, когда о наших студентах плохого мнения за заносчивость»[922].

Характеристика Николая Горохова составлялась параллельно с характеристикой нашего последнего ответчика Моисея Колчинского. Сходство профилей этих двух студентов, товарищей и недругов одновременно, бросается в глаза. Зачисленные в один кружок, оба партийца проявили себя в Гражданскую войну, оба хорошо владели марксистской теорией, оба были отменные пропагандисты. К какой из вышеуказанных групп интеллигенции относился Колчинский? Он больше полагался на книжки, а не на реалии классовой борьбы, и в этом было что-то чужое, непролетарское – так, по крайней мере, было принято считать после последних напутствий губкома.

Родившийся в 1902 году в Керчи в доме еврея-сапожника, работавшего на магазин, Колчинский был послан учить «талмуд тору»[923]. В скором времени, однако, – говорилось в его автобиографии, оказалось, что никто из окружающих не относился всерьез к еврейской религии. «Семья была убежищем для нелегальных социал-демократов», а брат еще до революции был партийным. После того как Крым заняли белогвардейцы «в конце 19 или начале 20 г.», Колчинский вошел в нелегальную организацию союза молодежи, неоднократно подвергался обыскам. «Подполье Комсомола вскоре провалилось, и наша группа была арестована». Колчинский каким-то образом уцелел, а «с приходом советской власти работал в политбюро, а затем работал в комсомоле». В армии не был, ибо Крым был освобожден только в ноябре 1920 года, но в партии (куда был принят в июле 1921 года) работал как политагитатор, прежде чем был направлен в коммунистический университет.

Перед «чистильщиками» предстала переходная идентичность, находившаяся между мелкобуржуазным «местечком» и революционным городом.

По-видимому считая, что дискуссия – это интеллектуальная игра, Колчинский произнес зимой серию речей, которые создали впечатление, что его симпатии на стороне Троцкого. В общем, если не любя, то уважая Колчинского, его назвали «способным парнем» c «недостатками» в характере. В нем, по мнению Коробко, были все типичные вывихи интеллигента: «мещанство… и большое самомнение о себе». За Колчинским были еще замечены «заносчивость», «высокомерие» и «третирование товарищей». Аврутин Иосиф Моисеевич считал, что «Колчинский очень несерьезный человек. <…> Он высмеивает товарищей». «Колчинский затыкал рот», – бросил Ной Завилович.

Казаченко вдавался в подробности: «Колчинский явился в университет и терроризировал товарищей своими знаниями и заученными фразами из