«Оппозиция или не оппозиция, но все-таки у нас есть что-то, – защищал Штейнера Жигачев. – У кого революционное чутье, потому чувствуется». «Индивидуалистические течения у нас есть, – согласился Наум Панченко, – это видно из резолюции нашей. Оппозиция есть. Давайте говорить персонально. Вот, например: тов. Щепко, он называет меня мальчишкой, а он подозрительный тип. Кондратьев тоже подозрительный тип. <…> У Щепко и Кондратьева есть антипартийные уклоны». Щепко заявил, что не сделал доклад по болезни: «Могу доказать медицинским свидетельством». «Мы тов. Штейнера уважаем, – отозвался на обвинения и Кондратьев, – но когда делаем ему замечание, одергиваем, он начинает нас клеймить оппозицией. Штейнер обвиняет некоторых товарищей в антипартийности. В чем их антипартийность, Штейнер не скажет. У него нет фактов. <…> не<льзя> строить на личной почве».

Кадычкин тоже критиковал парторганизатора. «Когда слышишь слова, что у нас есть антипартийные уклоны (расхлябанность) в кружке, то становится как-то странно. Товарищи, нельзя все наше состояние объяснять нервностью. Мы были на фронтах, при различных и тяжелых условиях: голодные, холодные и без одежды, мы перенесли и не нервничали. Теперь, когда живем более или менее удовлетворительно, то тут, по-моему, должно быть меньше нервозности. <…> Очень жаль, что у нас у многих есть партийная напыщенность. Тов. Штейнер этим также страдает».

Присутствовавший на собрании кружка Иванов согласился: «…Говорить об оппозиции тогда, когда у вас требуется единство – нельзя. Мы кончили обо всем этом. Зачем запугивать? Было время – говорили. Если были уклоны, то мы думаем, что в процессе дальнейшей работы изживем, если не изживем, то мы можем всегда принять меры, согласно постановлениям нашей партконференции». И прямо к организатору: «Т. Штейнер, разжигать страсти нельзя. Я думаю, вам нужно покончить со всей этой мелочью, и нельзя же за каждое ошибочное слово товарища внутри партии приклеивать ярлык оппозиции». Иванов предложил заменить Штейнера «твердым и выдержанным парнем, который мог бы учитывать условия и твердо проводить партлинию»[898].

Для партийца разница между бытом и бытием была принципиальной. Как мы увидим в подробностях в последней части книги, существование быта признавалось, но быт – в отличие от сознательного бытия – был пережитком и где, как не в коммунистическом университете, был успешно преодолен. Новый же быт был пронизан революционной идеологией. Живя вместе, оценивая друг друга, товарищи делились самым интимным. Но даже в личной «перепалке» проступки оценивались как «коммунистические/некоммунистические», то есть описывались в политических категориях. Проступок угрожал «потерей лица», то есть утратой уважения коллектива и морального права на партийный билет, а институты типа контрольной комиссии или товарищеского суда рассматривались как легитимный арбитраж именно потому, что они анализировали частные ситуации через идеологическую призму.

Гаврилов приписывал Кондратьеву Александру Петровичу (7‐й кружок 2‐го созыва) «черточки скупости, рачительности. <…> У Кондратьева есть… черта буржуазного накопления. Он смотрит с точки зрения… жены, которая хорошо зарабатывает». В кассе взаимопомощи ставили вопрос: «Для чего тебе деньги, тебе их не нужно». «Я отношусь тогда доверчиво, когда я знаю товарища, – защищался Кондратьев. – Весь мой индивидуализм ставят на табаке. Пример такой: мой товарищ покупает на стипендию шоколад и весь месяц „стреляет“ за табаком. Если у меня есть две руки и две ноги, так я, ни на кого не надеясь, должен работать». Такое выражение вызвало иронию Фролова Александра Петровича: «Есть руки и ноги, нужно работать. Это мысль мелкого буржуа».

Но и к Фролову были претензии, причем такие, где трудно было отличить быт от политики. С соседкой по комнате в общежитии Фролов «дискутировал» заявление тов. Канатчикова в дискуссионном клубе о том, что классовый состав «нашего университета далеко не отвечает требованиям». Стороны не пришли к общему знаменателю: Фролов поддержал ректора и в какой-то момент пожаловался, что нескончаемая оппозиционная шумиха, разведенная Власовой, мешает ему спокойно заниматься. В ответ Власова назвала его шпиком и указала, что «Фролов занимается подлизыванием к начальству для того, чтобы получить хороший отзыв при выходе из университета»[899].

Нахождение в общем студенческом котле могло спасти студента, выпрямить его линию. Кондратьев объяснялся: «Я себя плохо чувствовал, когда жил отдельно от кружка». Никто не удивлялся, что у Ивана Витко «отношение к партобязанностям халатное» – ведь он обособился. Товарищи отмечали наличие у него «мещанских и мелкобуржуазных тенденций»[900]. И. Малышев, у которого проявился оппозиционный настрой, «показал себя как… оторванный от масс, втянувшийся в узко мещанскую обывательскую замкнутую жизнь». Федулаев считал Малышева «стремящимся к жизни не в коллективе университета, а в тихой уютной семейке со спокойствием… с целью личного удовольствия». А Комаров распознал в нем «приспособленчество и мещанство, вынужденное и сознательное, с целью»[901].

Характеристика на Василия Хрусталева звучала так: «В бытовом отношении наблюдается некоторое самолюбие, мещанский индивидуализм и заискивание». Эти качества сочетались с «отсутствием правильного понимания… национального и крестьянского [вопросов]»[902]. Наконец Жезлов, хотя и рабочий из рабочих (подручный слесаря), так же оказался подвержен упадническим настроениям. Тут причина была очевидна: «В связи с женитьбой начинает подпадать под влияние обывательщины. Занимается вместо учебы беллетристикой». Жезлов признал, что «чувствуется натянутость отношений со стороны ребят. Раньше этого не было». Но «мещанства я в себе не вижу, ибо не стремился создать семейной обывательской обстановки, а поселился вместе в одной комнате с ребятами». Обобществленная повседневность помогала. «Мещанские тенденции у жены сглаживаются»[903].

Оторванность от коллектива также была чревата последствиями. Если коммунист стал заносчивым, ему не было места в университете. Здесь не помогало социальное происхождение и даже заслуги перед революцией[904].

Вот, например, широко обсуждавшийся случай Горохова Николая Михайловича, перепалку которого с Залуцким никто не забыл. Выступая на кружке, Горохов стоял горой за Троцкого: «Товарищи, теперешнее положение в партии не благополучно. Партийный аппарат, принявши централистическую формулу работы, превратился в самодовлеющий орган. <…> Извращение, которое вносит НЭП, его влияние на отдельные группы, клеточки партии… подсказывает, что необходимо изменить в корне внутрипартийную политику для осуществления более гибкого эластичного организационного и идейного единства партии. <…> Лишь применение принципов рабочей демократии в партстроительстве, понимая под этим… свободу дискуссии, а также выборность руководящих должностных лиц снизу доверху, сможет разрешить ставшие перед партией новые задачи». В декабре Горохов ратовал за перевыборы должностных лиц «без всякой рекомендации» и требовал «репрессии за терроризм и превышение власти», но оппозиционером себя не считал.

Автобиография Горохова, записанная на ходу, повествовала о серии большевистских дел: 23-летний Николай Горохов «из семьи крупного агента по экспроприации хлеба, образование ниже среднего; профессии нет; член РКП с 1918 года, работает в укоме Комсомола. Принимал участие в