Что же касается мистера Стивена Геста, то он заслуживает скорее сожаление. Молодого двадцатипятилетнего человека нельзя в подобных случаях судить слишком строго: он обыкновенно очень легко попадает в сети наглой предприимчивой девицы. Ясно, что он увлекся против своей воли; он кинул ее как только мог, и то обстоятельство, что они так скоро расстались, выставляло ее в очень дурном свете. Правда, что он написал письмо, в ротором брал всю вину на себя, и рассказывал происшествие в романическом виде, так, чтоб она могла казаться совершенно невинною; но он, без сомнение, должен был поступить так. Тонкое чутье общественного мнения не могло, благодаря Богу, быть обмануто этим; а не то, что сталось бы с обществом? Родной брат ее вытолкал ее из своего дома: а он, верно, насмотрелся на многое, прежде нежели сделать это. Мистер Том Теливер истинно достойный уважение молодой человек: он обещает возвыситься в свете. Позор его сестры был, само собой разумеется, тяжелым для него ударом. Надо надеяться, что она удалится из околотка в Америку или в другое место, лишь бы очистить сент-оггский воздух от своего присутствия, вредного для тамошних девиц! Из нее не может выйти ничего путного; надо надеяться, что она раскается и что Господь ее помилует: на нем не лежит попечение об обществе, как лежит оно на общественном мнении.

Подобное настроение умов обнаружилось лишь чрез две недели, когда пришло письмо от Стивена, в котором он сообщал отцу все приключившееся и прибавлял, что он уехал в Голландию, вытребовав деньги от их агента в Медпорте.

Магги во все это время ощущала слишком томительное беспокойство, чтоб тратить мысли на то, какими глазами маленький сент-оггский мир смотрел на ее поведение. Забота о Стивене, Люси, Филиппе поднимала в ее бедном сердце жестокую неумолкаемую бурю любви, раскаяние и сожалений. Если б она и могла подумать о несправедливости и нетерпимости к ней света, то ей, вероятно, показалось бы, что она уже испытала худшее, и что вряд ли она способна почувствовать какой бы то ни было удар с тех пор, как услыхала столь жестокие слова из уст брата. Слова эти снова и снова мелькали в ее памяти сквозь все тревожные мысли о тех, кого она любила и огорчила, и причиняли ей одну из тех невыносимых болей, способных превратить в страдание самые высокие наслаждения. Возможность когда-либо снова быть счастливою ни на одно мгновение не приходила ей на ум; казалось, что все чувствительные струны были в ней слишком потрясены горем, чтоб отозваться на какое-либо другое впечатление. Вся предстоящая жизнь являлась ей долгим покаянием и все, к чему она стремилась, на чем останавливались ее мысли о будущем – это быть обеспеченною от нового падение. Ее собственная слабость преследовала ее как видение, исполненное страшных вероятий, и она не допускала другого спокойствия, кроме того, которое могло бы дать ей сознание верного убежища.

В ней, однако ж, были некоторые практические намерение: любовь к независимости была в ней слишком наследственна и чересчур укоренилась, чтоб дать ей забыть, что она сама должна была добывать хлеб свой; и когда все другие планы были в ней слишком смутны, то она возвращалась к мысли заниматься шитьем и таким образом платить за свое помещение у Боба. Она намеревалась убедить свою мать воротиться на мельницу и жить с Томом, а сама как-нибудь будет содержать себя в Сент-Оггсе. Пастор Кенн, быть может, не оставит ее своим содействием и советами. Она вспомнила его прощальные слова на базаре, припомнила минутное чувство доверия к нему, пробудившееся в ней в то время, как он говорил, и с жадным нетерпением стала ждать случая рассказать ему все. Мать ее ежедневно посещала Динов, с целью узнать о состоянии, в котором находилась Люси: известия всегда были грустные; до сих пор ничто не могло вывести ее из того состояние слабости и апатии, в которое, повергло ее первое уведомление о постигшем ее ударе. О Филиппе мисс Теливер не узнала ничего. Само собою разумеется, что никто из встречных не заговаривал с ней о случившемся с ее дочерью. Наконец она собралась с духом и пошла к сестре Глег, которая, без сомнения, знала обо всем и даже в отсутствие мисс Теливер ездила на мельницу повидаться с Томом, который, однако ж, не сказывал о том, что при этом произошло между ними.

Как только ушла ее мать, Магги надела шляпку. Она решилась пойти к мистеру Кенну и попросить, чтоб ее допустили к нему. Он сам был в глубоком огорчении; но чужое горе в подобных случаях не бывает нам в тягость. Она в первый раз выходила из дома со времени ее возвращение, тем не менее мысли ее были так заняты предпринимаемым ею делом, что неприятность быть предметом пытливых взоров со стороны людей, которых могла встретить, не приходила ей на ум. Но не успела она выйти из узких переулков, ведущих к жилищу Боба, как – заметила, что на нее бросили необыкновенные взгляды – сознание, которое заставило ее ускорить шаги, не решаясь взглядывать по сторонам. Вслед за этим она столкнулась с мистером и мистрис Тернбуль, старыми знакомыми ее родителей, которые поглядели на нее как-то странно и молча слегка своротили в сторону. Всякий жестокий взгляд оскорблял Магги; но теперь упреки ее совести были слишком сильны, чтоб допустить в ней неудовольствие. «Не удивительно, что они не хотят говорить со мной» подумала она: «они так любят Люси». Затем она должна была пройти мимо группы молодых людей у входа в бильярдную и не могла не увидеть молодого Торри, который выступил несколько вперед, со стеклышком в глазу, и поклонился ей с такой небрежностью, с какою мог бы поклониться знакомой горничной. Магги была слишком горда, чтоб, несмотря на свою печаль, не почувствовать себя уколотою, и в первый раз ее сильно заняла мысль, что она будет подвержена еще другим толкам, кроме тех, которые могло возбудить ее вероломство относительно Люси.

Но вот она дошла до дома пастора; здесь, быть может, найдет она не одно осуждение. Осуждение может быть произнесено всеми; самый жестокий, грубый мальчишка может выразить его на перекрестке, между тем как помощь и сожаление, Конечно, более редки и могут быть оказаны одними праведными людьми.

О ней доложили и тотчас же попросили в кабинет доктора Кенна. Он сидел посреди кипы книг, которые, однако ж, по-видимому, был мало расположен читать, и прислони л свою щеку к голове младшего своего ребенка, девочки лет трех. Он выслал ребенка с служанкой, доложившей о приходе Магги, и когда дверь за ними затворилась, сказал, придвинув стул для Магги:

– Я собирался к вам, мисс Геливер, но вы предупредили меня, и я очень этому рад.

Магги взглянула с тою же детскою откровенностью, с которой посмотрела на него на базаре, и – сказала: – я хочу все рассказать вам… Но вслед за тем глаза ее наполнились слезами и дотоле скрываемое ею ощущение унижений, встреченных ею на пути к пастору, разразилось в слезах, прежде, нежели она могла продолжать говорить.

– Да, поверьте мне все, – сказал мистер Кенн и спокойный, твердый голос его выражал добродушие. – Смотрите на меня как на человека, приобретшего долголетнюю опытность, которая, может быть, доставит мне возможность пособить вам.

Магги начала недлинный рассказ о своей внутренней борьбе, служившей началом продолжительной печали, сперва отрывисто и с усилием, потом спокойнее, по мере того, как она стала чувствовать облегчение. Только лишь накануне пастор Кенн узнал содержание стивенова письма и тотчас же поверил ему, не дожидаясь подтверждение со стороны Магги. Это невольное восклицание ее: «о! я должна уйти» служило ему доказательством, что в ней действительно происходила внутренняя борьба.