– Нет, это означает, что я с тобой играю. За то, что ты мнеустроил, я могу тебя даже уничтожить. Я еще не решил. Разве ты не боишься?

– Нет. Если бы ты намеревался расправиться со мной, тосделал бы это уже давно.

– Откуда такая уверенность? Я то не в себе, то прихожу всебя, то опять вне себя.

Долгая пауза, только Моджо хрипло и глубоко вздыхает во сне.

– Я рад тебя видеть, – сказал он. – Я знал, что тыпобедишь. Вот только не знал, каким образом.

Я не ответил. Но внутри меня все закипело. Почему моидостоинства и мои пороки вечно обращают против меня?

Но какой смысл обвинять, хватать его и трясти, требоватьответы? Может быть, их лучше не знать.

– Расскажи мне, что произошло, – сказал он.

– Не буду, – ответил я. – Зачем тебе это знать.

Неф разносил мягкое эхо наших приглушенных голосов. Напозолоченных верхушках колонн и на лицах статуй играл колеблющийся свет свечей.Как же мне нравилась эта тишина и прохлада! И в самой-самой глубине души я немог не признаться, что рад его приходу. Подчас любовь и ненависть служат однойи той же цели.

Я повернулся и посмотрел на него. Он сидел лицом ко мне,задрав одну ногу на скамью и положив руку на колено. Он был, как всегда, бледен– мерцание в темноте.

– Ты был прав насчет всего эксперимента, – сказал я. Иподумал – хотя бы голос у меня спокойный.

– В чем же? – Никакой злобы в тоне, никакого вызова –просто едва уловимое желание знать. Какое утешение – смотреть на его лицо,чувствовать слабый пыльный запах поношенной одежды и дыхания дождя, приставшийк его темным волосам.

– В том, что ты говорил мне, мой старыйдруг-любовник, – сказал я. – Что на самом деле я не хотел бытьчеловеком. Что это мечта, причем мечта, основанная на фальши, дурацких иллюзияхи гордыне.

– Не утверждаю, что я тогда это понимал, – сказалон. – Я и сейчас не понимаю.

– О да, понимал. Прекрасно понимал. Всегда понимал. Можетбыть, ты достаточно долго прожил; может быть, ты всегда был сильнее. Но тызнал. Мне не нужна была слабость. Мне не нужна была ограниченность. Мне ненужны были омерзительные потребности и бесконечная уязвимость; мне не нужнобыло утопать в поту или обжигаться от холода. Мне не нужны были слепящаятемнота, шумы, мешающие слушать, или же быстрая, лихорадочная кульминация эротическойстрасти; мне не нужна была заурядность, не нужно было уродство. Мне не нужнобыло одиночество; не нужна была постоянная усталость.

– Ты уже объяснял мне. Но должно было быть что-то… пустьнебольшое… но хорошее!

– Что, как ты думаешь?

– Солнечный свет.

– Точно. Свет солнца на снегу; свет солнца на воде; светсолнца… на руках, на лице, раскрывший все потайные складки мира, словно онцветок, словно все мы – частицы одного вздыхающего организма. Свет солнца… наснегу.

Я замолчал. Я не хотел ему рассказывать. Я чувствовал, чтопредал самого себя.

– Это еще не все, – сказал я. – Было много всего.Только дурак этого не заметил бы. Как-нибудь ночью, возможно, когда мы будемснова сидеть в тепле и уюте, как будто ничего не произошло, я тебе расскажу.

– Но этого не хватило.

– Мне – нет. Уже нет.

Молчание.

– Может быть, это и есть самое лучшее, – сказаля, – открытие. Я больше не тешу себя самообманом. Теперь я знаю, как мненравится быть маленьким дьяволом.

Я повернулся и одарил его своей самой симпатичной, самойзлобной улыбкой.

У него хватило ума не поддаваться. Он издал долгий, почтибеззвучный вздох и снова посмотрел на меня.

– Только ты мог бы уйти туда, – сказал он. – Ивернуться.

Я хотел сказать, что это неправда. Но кто еще мог быть такимдураком, чтобы довериться Похитителю Тел? Кто еще кинулся бы в авантюру с такимбезрассудством? И, перебирая в голове эти мысли, я осознал то, что должен былпонять уже давно. Что я знал, на какой иду риск. Я расценивал его как плату.Демон говорил мне, что он – лжец; говорил, что он – пройдоха. Но я рискнул, таккак иначе быть просто не могло.

Конечно, на самом деле Луи имел в виду другое; но в чем-то иэто тоже. Это глубинная истина.

– Ты переживал, пока меня не было? – спросил я,переводя взгляд на алтарь.

– Я жил как в аду. – Ровный, спокойный тон.

Я не ответил.

– Каждый раз, когда ты рискуешь, это отражается на мне. Ноэто моя забота и моя вина.

– За что ты меня любишь? – спросил я.

– Ты сам знаешь, и всегда знал. Я хотел бы быть тобой. Хотелбы я испытать радость, которую ты чувствуешь постоянно.

– А боль, она тебе тоже нужна?

– Твоя боль? – Он улыбнулся. – Конечно. Твоюразновидность боли, как говорится, я возьму на себя в любой момент.

– Ах ты самодовольный, циничный подонок, – прошептал я,и от подступившей злости кровь бросилась мне в лицо. – Ты был мне нужен –и ты отверг меня! Ты выгнал меня в смертную ночь. Ты отказал мне. Ты от меняотвернулся!

Горячность моего голоса застала его врасплох. И меня. Но яничего не мог поделать, у меня опять тряслись руки, руки, которые сами собойнабросились на фальшивого Дэвида, пусть даже все прочие смертоносные силы ядержал при себе.

Он не проронил ни слова. На его лице отразились мелкие следыпотрясения – легкое дрожание ресниц, растянувшийся, но затем смягчившийся рот,неуловимое кислое выражение, исчезнувшее так же быстро, как и появилось. Всеэто время он выдерживал мой обвиняющий взгляд, а потом медленно отвел глаза.

– Тебе помог твой смертный друг, Дэвид Тальбот, не такли? – спросил он.

Я кивнул.

Но от простого упоминания его имени по всем моим нервам какбудто пробежались кончиком раскаленной проволоки. Хватит уже страдать. Я большене мог говорить о Дэвиде. И не стал бы говорить о Гретхен. И внезапно яосознал, что больше всего на свете мне хочется повернуться, обнять его ивыплакаться у него на плече, чего я никогда не делал.

Как позорно. Как предсказуемо! Как пресно. И как приятно.

Я не стал.

Мы сидели в тишине. За витражами, отражавшими слабый светуличных фонарей, то приближалась, то стихала негромкая городская какофония.Дождь возобновился, нежный теплый новоорлеанский дождь, под которым гулять также просто, как и при тончайшем тумане.