С его поместьем все устроилось прекрасно. Он стал ДэвидомТальботом, молодым кузеном старика, который умер в Майами, и новым владельцемдома своих предков. Этого добилась Таламаска, восстановив состояние, что он имоставил, и назначив ему щедрую пенсию. Он ушел с поста Верховного главы ордена,но оставил за собой свой кабинет. Он навсегда останется под их крылом.

Если мне нужно, у него появился для меня небольшой подарок.Медальон с миниатюрой Клодии. Он его отыскал. Изящный портрет; тонкая золотаяцепочка. Он у него с собой, если я захочу, он мне его пришлет. Или, может быть,я сам приеду навестить его и сам приму подарок из его рук?

Барбадос. Он чувствовал искушение вернуться, так сказать, наместо преступления. Погода стоит чудесная. Он писал, что опять перечитывает«Фауста». У него столько ко мне вопросов. Когда я приеду?

Он больше не видел ни Бога, ни дьявола, хотя перед отъездомиз Европы провел немало времени в разнообразных парижских кафе. На поиски Богаили дьявола он эту жизнь тратить тоже не собирался.

«Только ты знаешь, каким я стал, – писал он. – Япо тебе скучаю, я хочу с тобой поговорить. Неужели ты не можешь вспомнить, чтоя помог тебе, и простить мне все остальное?»

Именно этот морской курорт он мне и описывал – красивыездания, покрытые розовой штукатуркой, расползающиеся во все стороны крышибунгало, мягкие ароматные сады и бесконечные виды на чистый песок и искрящеесяпрозрачное море.

Я пошел к ним только после того, как побывал в садах нагоре, постоял на тех же утесах, что посещал и он, окинул взглядом поросшиелесами горы и прислушался к ветру, обитавшему в ветвях шумно щелкающихкокосовых пальм.

Рассказывал ли он мне о горах? О том, что можно посмотретьвниз прямо на глубокие мягкие долины, что соседние склоны кажутся такимиблизкими, что их можно потрогать рукой – а на самом деле они далеко-далеко.

Кажется, нет, но цветы он описал прекрасно – похожее накреветку растение с крошечными цветками, орхидеи на дереве и рыжие лилии,неистово-красные лилии с нежными дрожащими лепестками, папоротник, приютившийсяв глубоких прогалинах, восковые «райские птицы» и высокие жесткие ивы ссережками, и крошечные, с желтой шейкой бутоны трубной лозы.

Мы сходим туда вместе, говорил он.

Ладно, так мы и поступим. Тихий хруст гравия. О да, нигдевысокие покачивающиеся пальмы не бывают так прекрасны, как на этих утесах.

Я ждал, минула полночь, и тогда я спустился к раскинувшемусяу моря отелю. Во дворе, как он и сказал, было полно розовых азалий, большихвосковых слоновьих ушей и темных глянцевых кустов.

Я прошел через пустую неосвещенную столовую, длинноеоткрытое крыльцо и спустился на пляж. Я зашел далеко на мелководье, чтобыувидеть бунгало с крытыми верандами на расстоянии. Я сразу его нашел.

Двери в маленький внутренний дворик были открыты нараспашку,желтый свет, исходящий из помещения, заливал небольшую мощеную площадку,расписной стол и стулья. Он сидел внутри, как на освещенной сцене, лицом к ночии к воде, и печатал на маленьком переносном компьютере; в тишине упругощелкали клавиши, заглушая даже ленивую, мягко пенящуюся волну.

Из одежды на нем ничего не было, за исключением пары белыхпляжных шорт. Кожа приобрела темно-золотистый оттенок, словно он целыми днямиспал на солнце. В темно-коричневых волосах просвечивали золотые полосы. Егоголые плечи и гладкая безволосая грудь слегка светились. Мускулы на талии оченьтвердые. Бедра отливают золотистым блеском, а на тыльной стороне рук – редкиеволоски.

Пока я был жив, я эти волоски даже не замечал. Или, можетбыть, они мне не нравились. Правда, не знаю. Теперь они мне нравились.Нравилось и то, что он выглядел в этом теле чуть худее, чем я. Да, все коститела выделяются заметнее, в соответствии, полагаю, с неким современным стилемздоровой жизни, который утверждает, что необходимо следовать моде и недоедать.Ему это шло, шло и телу; полагаю, шло им обоим.

Комната за его спиной выглядела очень аккуратной ипростоватой, в стиле островов, с балками до потолка и выложенным розовойплиткой полом. Кровать накрыта пестрым, пастельных оттенков покрывалом снеровным геометрическим индийским узором. Шкаф и тумбочки – белые,разрисованные яркими цветами. Освещение щедрое, благодаря большому количествунезатейливых ламп.

Я не мог не улыбнуться, видя, как он сидит среди этойроскоши и самозабвенно печатает, – Дэвид-ученый, глаза пляшут от наплываидей в голове.

Приблизившись, я обратил внимание, что он очень чистовыбрит. Ногти подстрижены и отполированы – вероятно даже профессиональнымманикюристом. Волосы остались прежней густой копной, с которой я так небрежнообращался, находясь в этом теле, но их тоже подстригли и придали им куда болееприятную форму. Рядом с ним лежал экземпляр «Фауста», открытый, на нем – ручка,многие страницы загнуты или отмечены маленькими серебристыми скрепками.

Я все еще неторопливо производил осмотр, отметив стоящуюрядом бутылку шотландского виски и хрустальный бокал с толстым дном, пачкумаленьких тонких сигар, когда он поднял глаза и увидел меня.

Я стоял на песке вдалеке от крыльца с низкими бетоннымиперилами, но при свете меня вполне можно было разглядеть.

– Лестат, – прошептал он. Его лицо просветлело. Оннемедленно поднялся и направился ко мне знакомой грациозной походкой. –Слава Богу, ты пришел.

– Думаешь? – спросил я. Я вспомнил тот момент в НовомОрлеане, когда я смотрел, как суетливо выбегает из Кафе дю Монд Похититель Тел,и решил, что с другим человеком внутри это тело сможет двигаться, как пантера.

Он хотел обнять меня, но когда я застыл и чуть-чутьотодвинулся, он остановился и сложил руки на груди – жест, принадлежавший,казалось, всецело этому телу, так как я не помнил, чтобы видел его до Майами.Эти руки были тяжелее, чем его прежние руки. И грудь шире.

Она выглядела ужасно голой. А глаза – чистыми и неистовыми.

– Я скучал по тебе, – сказал он.

– Правда? Несомненно, ты здесь не отшельником живешь.

– Нет, с остальными я, на мой взгляд, встречаюсь дажеслишком часто. Чересчур много званых ужинов в Бриджтауне. Несколько разприезжал и уезжал мой друг Эрон. И другие члены здесь бывают. – Он сделалпаузу. – Я не могу выносить их общество, Лестат. Я не могу находиться впоместье Тальботов со слугами и притворяться, что я сам себе кузен. В том, чтопроизошло, есть нечто отвратительное. Иногда я не могу смотреть в зеркало. Нооб этой стороне мне говорить не хочется.

– Почему же?