Поэтому я, его отец, и предложил ему недостающее. Я зажмурился и изо всех сил устремил свое естество сквозь эфиры этого мира – и всех остальных.

Расплывчатые, разящие силуэты Йейнэ и Нахадота изумленно замерли. Каль завертелся в удерживавшей его сфере, и, кажется, его глаза в прорезях маски обратились на меня.

«Приди», – сказал я, понятия не имея, сумеет ли он услышать меня. Я облекал призыв в молитву и укреплял ее стержнем ярости – так вернее. Моя бедная Гимн, так я тебя и не благословил… Все, кто погиб в бывшей Тени. Ликуя с Ахадом. И он, кажется, хотел заполучить моего отца, Итемпаса? Я без труда исторг жажду мести из сердца. Потом аккуратно замаскировал ее горем, благо его у меня тоже хватало.

«Приди же, – повторил я. – Ты ведь жаждешь могущества? Говорил я тебе – прими свою природу. Энефа тебя засунула в какую-то дыру и оставила позабытого и заброшенного, а все ради меня. И ты не можешь меня за это простить. Ну так приди и убей меня. Это даст тебе силу, которой тебе сейчас так недостает…»

Запертый в сверкающей ловушке, Каль вперил в меня взгляд. Но я знал, что насадил на крючок слишком лакомую наживку. Он был мстителем, а я – причиной его самой застарелой и непреходящей боли. Он не мог противиться моему зову. Так же как я, проказливый кот, не мог противиться зову клубка ниток.

Он зашипел, пуская в ход все остатки могущества: миниатюрный Вихрь, рвущийся на свободу. Его элонтидская природа всколыхнулась, поначалу неуверенно, но, вкупе с божественной маской, его силы хватило, чтобы стены, возведенные вокруг него Йейнэ и Нахадотом, обратились в дым.

И тогда он устремился ко мне.

Вот я и преподнес ему подарок, как надлежало отцу. Самое малое, что я мог предложить. Совсем немного по сравнению с тем, что следовало бы.

Мой милый Дека… Он так и не дрогнул, даже когда ярость Каля накрыла нас и опалила ему кожу. Мы разом закричали, услышав, как ломаются наши кости, но и тогда Дека не выронил меня. И даже когда Каль заключил нас в разрушительные объятия, возможно задуманные как пародия на родственную любовь. Что ж, не исключено, что толика истинной любви в них действительно присутствовала. Месть – сложная штука.

Поэтому-то, собрав последние остатки сил, я сунул руку за пазуху куртки Итемпаса, вытащил кинжальчик, умащенный кровью Ликуи Шот, и всадил его Калю в самое сердце.

Он замер. Зеленые глаза с раскосыми зрачками под божественной маской полезли из орбит. Клубившаяся вокруг него сила застыла, как ветер в оке бури.

Мои руки, покалеченные и окровавленные клешни, все-таки оставались руками Плутишки, и я сорвал с Каля маску. Это было совсем просто, ведь он был уже мертв. Его лицо, так похожее на мое, уставилось на меня пустыми глазами.

А потом мы – все трое – начали падать, и падение нас разделило. Тело Каля перевернулось в воздухе и сорвалось с ножа. Я не выпустил рукоять лишь предельным напряжением воли.

Но тут падение прекратилось, нас что-то подхватило, и остатками зрения я разглядел лицо склонившейся надо мной Йейнэ.

– Сиэй! – окликнула она, и таков был ее голос, что я расслышал его даже сквозь завывание бури. Она собиралась с силами, чтобы исцелить меня.

Я лишь замотал головой – сил, чтобы говорить, уже не осталось. Я сумел лишь поднести к лицу божественную маску. Я увидел, как она вскинула брови, как попыталась перехватить мою руку. Глупенькая бывшая смертная. Она бы остановила меня, если бы пустила в ход магию.

Я надел маску.

Я надел маску.

Я НАДЕЛ МАСКУ И…

Я…

…улыбнулся. Йейнэ вскрикнула и выпустила меня. Я сделал ей больно. Я этого не хотел. Просто у нас, богов, природа временами противоречива.

Она падала. И Дека падал. С Йейнэ все будет в порядке. А с Декой – нет, но жалеть было не о чем. Это был его выбор. И погиб он как бог.

Нахадот сгустился прямо передо мной, у границы моей болезненно трепещущей ауры. С его лица можно было писать картину под названием «Портрет преданного».

– Сиэй… – начал он.

Я и ему боль причинил. Во всяком случае, смотрел он на меня примерно так, как в последнее время на Итемпаса. И это было хуже того, что я причинил Йейнэ. Я вдруг ощутил жалость к своему светозарному отцу и даже сотворил молитву, обращенную неизвестно к кому, чтобы Нахадот простил его поскорее.

– Что ты натворил? – требовательно вопросил Нахадот.

«Пока еще ничего, о темный отец мой…»

Не буду утверждать, что вовсе не испытывал искушения. Я заполучил то, к чему так стремился. До чего же просто было бы вернуться и насовсем убить Темпу моим ножичком, как он когда-то Энефу. А еще – вобрать Вихрь и окончательно преобразиться. Занять место Итемпаса. Я тогда по-настоящему стал бы возлюбленным Нахи. И делил его с Йейнэ. И мы заново сделались бы Троими.

Об этом пел мне в уши громовой голос Вихря…

Но я так и остался Сиэем, капризным ветром, старшим сыном, Плутишкой, источником и высшим воплощением всех проказ на свете. И я нипочем не соглашусь стать дешевой подделкой, бледным подобием другого бога…

И я отвернулся от Нахадота, легко воззвав к силе – тело радостно вспоминало, каким оно было когда-то. Какая благодать! Я подобной и не припоминал, а ведь до настоящей божественности мне было еще далеко. Я закрыл глаза, раскинул руки и обратился к надвигающемуся Вихрю.

– Приди, – прошептал я голосом, в котором звучала вселенная.

И Он пришел. Его изначальная мощь хлынула в меня сквозь фильтр божественной маски. Воссоздавая меня, встраивая в бытие, словно кусочек головоломки. Это сработало лишь потому, что временное отсутствие Итемпаса выщербило реальность. Иначе мое явление в роли Четвертого разнесло бы все мироздание. И кстати, начнет разносить, стоит Итемпасу очнуться.

Вот поэтому-то я удобнее перехватил нож, покрытый кровью моего сына. Я надеялся, что на клинке еще осталось достаточно крови Ликуи. Ну что ж, есть лишь один способ это узнать…

Я воткнул нож себе в грудь, и для меня все прекратилось.

Когда уже казалось, что заполонивший небо Вихрь вот-вот сокрушит землю, Он вдруг исчез, оставив после себя болезненную тишину.

Я лежала на земле, свернувшись калачиком и зажимая уши. Я только-только приподнялась и стала оглядываться, и тут появился господь Нахадот: он держал на руках моего брата. Потом возник господь Ахад, а с ним вновь оживший Итемпас и тяжко раненная Ликуя Шот. А в следующее мгновение прибыла Йейнэ. Она принесла Сиэя.

Я Шахар Арамери, и я осталась совсем одна.

Я издала эдикт, обращенный к Собранию, и призвала всех к себе в Эхо. Я присовокупила личное приглашение для Узейн Дарр и ее союзников – тех, кого она пожелает с собой привести. Я сразу пояснила свою позицию, указав целью собрания «обсуждение условий сдачи Арамери». Мама всегда говорила: если необходимо сделать нечто малоприятное, делай это искренне и не трать силы на сожаления.