В годы Холокоста Кристиан Вирт командовал лагерем принудительного труда в Польше, где евреев морили работой до смерти, заставляя сортировать одежду убитых единоверцев. Детей у них забирали и отправляли в лагеря смерти.

Гловер замечает: «Никакая реакция омерзения и гнева даже отдаленно не может быть адекватной этой абсолютной квинтэссенции глумления и презрения к человеку».

~

Как могут люди так поступать? Осмысление убийств по категории, раз уж мы на них способны, должно начинаться с психологии категоризации[834].

Люди рассортировывают окружающих по воображаемым ячейкам в соответствии с принадлежностью к группе, а также с обычаями, внешностью и убеждениями. И хотя возникает соблазн считать такое стереотипное восприятие ментальным дефектом, категоризация — неотъемлемое свойство нашего разума. Категории позволяют нам из нескольких наблюдаемых качеств делать выводы о качествах ненаблюдаемых. Заметив цвет и форму ягоды и определив, что это малина, я могу понять, что она сладкая, утоляет голод и не ядовита. Конечно, предположение, что у группы людей, как у каких-нибудь фруктов, могут быть общие черты, оскорбительно с точки зрения политкорректности, но, если бы их не было, не было бы ни культурного разнообразия, ни этнических качеств, которыми люди гордятся. Люди объединяются в группы, потому что у них действительно есть общие черты, пусть даже и статистически. Так что разум, который делает выводы о людях на основании категории, к которой они принадлежат, вовсе не испорчен. Афроамериканцы сегодня действительно чаще живут на пособие, чем белые, евреи действительно имеют более высокий средний доход, чем англосаксонские протестанты, а студенты бизнес-школ в среднем действительно придерживаются более консервативных политических взглядов, чем студенты, изучающие искусства[835].

Категоризация создает проблемы, если выходит за рамки статистики. Во-первых, когда люди подвергаются давлению, сбиты с толку или взволнованны, они забывают, что категория — это упрощение, и действуют, как если бы этому стереотипу соответствовали каждый мужчина, женщина и ребенок[836]. Во-вторых, люди обычно морализируют, приписывая похвальные черты своим друзьям и порицаемые — врагам. Во время Второй мировой войны, например, американцы считали, что у русских больше положительных черт, чем у немцев. А в годы холодной войны они думали ровно наоборот[837]. В конце концов, люди обычно эссенциализируют группы, то есть пытаются свести их особенности к нескольким конкретным, якобы общим для всех чертам. Дети, отвечая на вопрос экспериментаторов, говорят, что усыновленный младенец будет говорить на языке своих биологических, а не приемных родителей. Становясь старше, люди продолжают думать, что членам конкретной этнической или религиозной группы свойственна некая общая биология, которая делает группу гомогенной, неизменной, предсказуемой и отличной от других групп[838].

Мысленная привычка воспринимать отдельную личность как представителя категории становится по-настоящему опасной в условиях конфликта. Она превращает гоббсовскую триаду мотивов насилия — наживу, страх и сдерживание — из камня преткновения в личных склоках в повод к этнической войне. Исторические исследования показывают, что исполнители геноцида руководствуются все той же триадой мотивов, подсыпая в адское варево два новых яда, с которыми мы познакомимся позже[839].

Иногда геноцид начинается ради получения выгоды. Коренные жители занимают вожделенную землю, пользуются источниками воды, пищи или полезных ископаемых, а захватчики хотели бы их присвоить. Уничтожить людей — словно раскорчевать землю или вывести вредителей. Массовое убийство становится возможным благодаря одному свойству нашей психологии: сострадание можно включать и выключать, помещая другого человека в разные категории. С точки зрения завоевателя, геноцид аборигенного населения всего лишь целесообразный прием захвата земель или рабов, а жертвы не считаются за людей. Достаточно вспомнить бесчисленные изгнания и массовые убийства коренных жителей Америки поселенцами или властями в США, бесчеловечную политику бельгийского короля Леопольда по отношению к африканским народностям в Свободном государстве Конго, истребление германскими колонистами племени гереро в Юго-Западной Африке, нападения кочевников-джанджавидов, поощряемых правительством современного Судана, на чернокожих жителей Дарфура[840].

Когда завоеватели понимают, что оставить коренных жителей в живых и собирать с них дани и налоги выгоднее, чем стирать их с лица земли, они применяют другую жестокую тактику. Укрепляя свою репутацию людей, готовых не колеблясь устроить кровавую резню, захватчики могут выдвигать ультиматум: сдавайтесь или умрите. Чтобы угрозе поверили, агрессор должен быть готов ее осуществить. В этом и был смысл уничтожения захваченных городов Чингисханом и его ордами.

Присоединив захваченную территорию к империи, оккупанты держат ее в подчинении с помощью угрозы, что на любой бунт обрушатся всей своей мощью. В 68 г. правитель Александрии вызвал римские войска, чтобы подавить мятеж евреев против римского правления. Историк Иосиф Флавий писал: «Как только мятеж был подавлен, евреев безжалостно и полностью истребили. Одних ловили на открытых пространствах, других загоняли в дома, грабили их и поджигали. Римляне не проявляли милосердия ни к малым детям, ни к старикам и убивали людей без разбору, пока не затопили кровью все вокруг и не предали смерти 50 000 евреев»[841]. Похожая тактика против повстанцев применялась и в ХХ в., например Советами в Афганистане, правыми военными правительствами в Индонезии и Центральной Америке.