Но вот настало лето. Портновской работы, особенно с началом сенокоса, не стало. Не было и никакой другой работы, которой можно было бы прокормиться. Мы опять стали видеть хлеб не каждый день. Предлагали мы свои услуги колхозу, но председатель Путилов, успевший невзлюбить меня за то, что я написал в газету о его пьянстве, предложил нам, если хотим, работать за поденную плату по 1 рублю 50 копеек в день. А на эти деньги можно было купить полкило хлеба, да и то еще где его найти. Поэтому я занимался тем, что ходил в лес драть лыко, плел из них корзинки, лапти, ступни[489] и на них выменивали «мяконькие». Если в какой день нам удавалось поесть хлеба досыта, мы были счастливы. Но это случалось не часто.

Весной нам удалось собрать пуда три картошки. Мы вскопали участок лужка, посадили ее и теперь с нетерпением ждали урожая.

Желания наши были более чем скромны: только бы во все времена года иметь работу, обеспечивающую нас куском хлеба. Правда, иногда мечтали о покупке козы, хотелось иметь хоть немного молока. Но это было для нас утопией, мы не могли бы даже держать кошку: ей ведь нужно молоко или хотя бы мясной суп.

С наступлением зимы работа появилась, но всю зиму она была с большими перебоями, поэтому сделать какие-нибудь запасы на предстоящее лето не было возможности. Пришлось, несмотря на наличие своего угла, подумывать об эвакуации из Леденгска. Опять надо было решать все тот же вопрос: куда ехать?

Освещаться в долгие зимние вечера пришлось лучиной, керосина в кооперативе не было всю зиму. Потолок в избе был низко, поэтому дым лучины ел глаза. Но это бы еще ничего. Нас больше беспокоили потребности желудка. Если керосин кой-как можно было заменить лучиной, то хлеб опилками нельзя.

Наблюдения. Отъезд из Леденгска

Когда мы вернулись в Леденгский сельсовет, там проходила решительная чистка колхозов от воров и вредящих колхозному делу элементов. Не было такого колхоза, из которого не было бы арестовано и отправлено хотя бы несколько человек, а были такие, из которых было взято до двух десятков. Водили арестованных партиями человек по 50 и больше. Доходило до курьезов. Сегодня, например, эти мужики сопровождают арестованных как конвоиры, а завтра, глядишь, их самих таким же образом ведут под конвоем. И обычно то, что им такое путешествие предстоит, было известно и тогда, когда они были конвоирами. Или так делалось: соберут арестованных в сельсовете человек 20–30 и из них же нескольким человекам дадут винтовки и поручат караулить остальных. Такое большое количество арестовываемых и проводы их домочадцами с причитаниями производило удручающее впечатление. Остающиеся колхозники охали и горевали: и нам, говорят, этого не миновать, теперь вот останется мало рабочих рук, не управимся с летними работами, тогда и нас арестуют и поведут. Это пророчество без конца повторял один мундоровский колхозник Таширев Игната. Он часто ходил к Василию Антроповичу, у которого я тогда жил, и они о чем-то все шептались. А оказалось, что они, да еще с ними бригадир Таширев Иван — тот самый, которого я в бытность его председателем критиковал за пьянку — вместе воровали колхозное зерно. Василий Антропович был кладовщиком, а Игнат — выборным от колхозников контролером при передаче хлеба с гумна на склад во время обмолота. От каждого овина они не заносили на приход склада то, что считали возможным украсть.

Благодаря такому доходу жили ребята широко, хлеба запасли для себя и пировали всю зиму. Как я потом установил, за вином они посылали в соседний район Горьковского края, привозили сразу на 200 рублей и больше. Но вышло так, что судили одного Василия Антроповича, его коллеги были свидетелями по делу. Дали ему 10 лет. Я потом, собрав какие мог сведения, писал и районному прокурору, и краевому, писал и в газеты, даже в московскую «Крестьянскую газету», но так, по-видимому, и не было ничего предпринято. Когда я поехал из Леденгска совсем, они так и оставались один бригадиром, другой конюхом. Оказывается, я зря думал, что слишком многих судят. Пожив там, я убедился, что судят еще далеко не всех, которых следовало бы судить[490].

Видя, как развилось воровство колхозного имущества, становилось грустно. Обидно было за человека, что нет у него стремления к укреплению общего социалистического хозяйства, нет мечты о великом будущем, вместо этого чуть ли не каждый смекает, как бы тем или иным незаконным путем урвать от общего достояния в свою личную пользу. Ну, еще было бы до некоторой степени извинительно, если бы делали это те, которые обременены детьми и не могут выработать достаточно трудодней для обеспечения семьи, а то ведь воруют большей частью те, что сравнительно обеспеченны и на краденое пьянствуют. И притом многие из них чествовались и премировались как «ударники». К примеру, те же Иван Таширев и Игната, потому что они умели подделываться к руководителям, умели их вовремя угостить и опохмелить.

Правление ихнего колхоза «Передовик» тоже систематически пьянствовало, и не как-нибудь втихомолку, а часто с драками. И это было известно не только по сельсовету, но и шире, но благодаря тому, что этот колхоз имел лучшие почвы и много рабсилы и потому успешнее справлялся с планами, районными органами правление считалось лучшим и премировалось. Безобразия же, какие творились в колхозе, замазывались директором льнозавода. Он был шефом этого колхоза, ему, как члену партии, район верил, а между тем он сам с ними же пьянствовал. Обо всем этом я тоже писал, но безрезультатно. Я понял, что только тогда все они могут быть привлечены к ответственности за их безобразия, когда в колхозе получится явный хозяйственный провал. А пока они хотя и путем голого администрирования все же добиваются «приличных» показателей, они могут безнаказанно пировать, а может быть, и воровать, потому что для таких частых пирушек, как у них, денег нужно немало, иметь их от трудов праведных мудрено.

Пробовал я и частушки про их подвиги сочинять, и частушки эти переписывались и пелись колхозниками, но их это мало беспокоило, а только