– Государь ясно солнышко, не откажи, прими мою челобитную. Хозяин мой, боярин Сотников, в голодные лета отказал мне в прокорме, я и побег, дабы с голодухи не помереть. Прибился к другому барину, а давеча меня к старому за волосья притащили, да он меня лаял и хулил. Прикажи, государь, мне к нему не вертаться, дабы совсем не пропасть.

– Что ж, оставайся у нового хозяина. Бучинский, запиши памятку для указа, чтоб тем, кто в голодные лета прокорма своим холопам не давал, их не возвращать.

А перед Димитрием уже стоял другой проситель:

– Надежа-царь, и мне пособи, меня мой барин в голодные лета тоже прокорма лишил, я все, что было, собрал да в бега подался. А теперича меня снова к нему же тащат.

– Э нет, ты с имуществом сбежал, значит, не ради спасения от голода. Так что вертайся, друг любезный, к хозяину, так будет по справедливости. Бучинский, запиши.

И следующий:

– А я, государь, запродался дворянину Ладушеву, а теперича сынок его требует, чтобы я и его хозяином признал, и служил им обоим. Сам-то я умишком не востер, уж и не ведаю, как быть, но я ж не двужильный, и так силушки едва хватает одному-то хозяину отрабатывать.

– Кому запродался, тому и служи. Бучинский, запиши: двойное холопство запрещаю.

Следующей подошла целая группа посадских:

– Царь-батюшка, смилуйся, ни на кого надежи не осталось, только на тебя уповаем. Замучил нас воевода поборами, и добро бы в казну твою отправлял, а то все присваивает, палаты себе отгрохал в самой середке нашего Белоомута, а с нас три шкуры дерет, уж и не продохнуть.

– Бучинский, пиши: велю землям отправлять подати на Москву с выборными людьми, кого они промеж себя сами назовут. А лихоимца-воеводу таскать силой по Белоомуту и бить палками, и так со всеми же мздоимцами впредь поступать, дабы неповадно было.

За день Димитрий успевал принять несколько сотен челобитных и к вечеру падал от усталости, а народ все шел и шел, и поток людских проблем не оскудевал ни на час.

* * *

– А скажи мне, друг Басманов, сын Бориса помер, а что с дочерью его стало?

– Князь Рубец-Мосальский ее в тереме своем покамест держит, ждет твоих повелений, государь.

– Она, сказывают, писаная красавица? – подмигнул Димитрий.

– Да уж, зело хороша.

– Вели привести ее ко мне в палаты, скажем, завтра. Поглядим, какова красна девица.

– Государь, – насторожился Басманов, – ты же не… ужель ты ее…

Димитрий пожал плечами:

– Поглядим.

– Да бог с тобой, царь-батюшка, что люди-то скажут? Братца и мамку ее извели, а с ней теперича срамно поступают?!

– Пустое, Басманов.

– Государь…

Но власть уже окончательно вскружила голову Димитрию. Хороши ли его поступки в глазах других, плохи ли – не важно. Он властитель этой земли, и его воля священна.

– Оставь, я сказал! – топнул ногой Димитрий. – Моя воля царская: привести Ксению Годунову ко мне завтра же!

Басманов поклонился, вздохнул и вышел.

На следующий день Петр Федорович доложил Димитрию:

– Государь, прибыл князь Мосальский с девицей Годуновою.

Царь повелительно махнул рукой – пусть войдут.

Дубовая дверь с полукруглым верхом отворилась, и появился князь Василий, ведя за руку молодую красавицу. Девушка отворачивалась и в ужасе закрывала лицо. Мосальский поклонился в пол и сказал:

– Вот, государь, это Ксения Борисовна, привел, как ты велел.

Димитрий, развалившись в кресле, с интересом разглядывал девицу.

– А ну-ка, – поманил он Годунову, – подойди, покажись.

Но та стояла, закрыв лицо руками, и не двигалась.

– А ты, князь, ступай себе. Благодарствую за службу.

Мосальский снова поклонился и исчез за дверью. Ксения, прятавшаяся за его спиной, осталась одиноко стоять перед царем. А тот, раздраженный ее упрямством, начал терять терпение:

– Руки с лица отыми, княжна. Слышишь?!

Сгорая от стыда, Ксения опустила дрожащие руки. Димитрий подошел к ней, с удовольствием ее разглядывая. Она и в самом деле была редкой красавицей: блестящие волосы цвета воронова крыла заплетены в две толстые косы, большие темные глаза, кроткое, миловидное личико, яркие, изящного рисунка губки…

– Хороша-а, – протянул Димитрий, – любо поглядеть.

Басманов кашлянул:

– Дозволь слово молвить, великий государь.

– Ну? – обернулся к нему Димитрий.

Басманов подошел к нему вплотную и жарко зашептал:

– Не позорь девицу, государь, разве ж это дело? Вот если б ты женился на ней, было бы славно. Она царского семени, ты тоже, ох как было бы любо. Ведь та-то – католичка, и крови хоть и знатной, но не державной.

Димитрий, с трудом сдерживая гнев, вполголоса сказал:

– Не тебе судить о ней, Петр Федорович. Думку твою я понял, и с тем ступай. Прошу тебя, не мешайся в дела мои личные.

– Неможно тебе, великий государь православный, царицей католичку на Москве ставить. Народ такого не простит.

– Ступай! – закричал Димитрий, и Басманов вышел.

«Совсем распоясались, – раздраженно подумал царь, – что ни слово, все поперек. Взяли волю!»

Он вновь воззрился на Ксению, любуясь ее скромностью и красотой. Она стояла перед ним, зардевшись, опустив руки и голову, в ее глазах блестели слезы. Властолюбивое сердце Димитрия дрогнуло: «Надо быть с ней помягче, вон какая перепуганная».

Он улыбнулся и ласково сказал:

– Тебе нечего бояться, княжна. Подними свои дивные глазки, посмотри на меня.

Ксения, дрожа, робко взглянула на царя, а тот рассмеялся:

– Вот видишь, я не сильно и страшный.

Но девушку не обманул ласковый тон Димитрия. Она хорошо помнила, кому обязана смертью матери и брата, задушенного на ее глазах. Поэтому она молча опустила глаза.

– А теперь слушай, княжна. Жить будешь здесь, во дворце. Теперича мне недосуг, а когда будет время, приду к тебе, поговорим. И не бойся, ничего с тобой худого не случится.

Царь обернулся к двери и крикнул:

– Эй, Басманов!

Петр тут же появился на пороге. Димитрий указал на Ксению:

– Отведешь княжну в бывшие палаты Софьи Фоминичны[42], пусть там пока поживет. Кликнешь мамку ее, чтоб с ней пребывала. Палаты замкнешь, стрельцов на стражу поставишь, ключи мне. Вели ни в чем княжне не отказывать, что попросит – лакомства всякие, одежду аль там жемчуга, – все ей нести, но из палат не выпускать.