– Хитер, – усмехнулся Голицын. – А впрочем, твоя правда, царь-то у нас уж больно… необычный. Согласен я, сказывай, Василий Иваныч, что делать надобно.

– В общем, так, князь… Теперича будем пускать слухи, что царь, мол, самозваный и с Польшей уговор имеет: на Руси православную веру истребить, а бояр на Москве побить, потому так много ляхов и приехало, и все с оружием. А нам ныне надо их на пиры звать да поить посильнее, они к нашей медовухе непривычные, авось с пьяных глаз и натворят делов, снасильничают аль еще чего. И нам это пособит сильно.

– Вестимо, – кивнул Голицын. – Толково замыслил.

– Дождемся свадьбы, а потом пойдем. Царь совсем умом тронулся, слыхал, что послам сказывал? Я-де не вижу равных себе в этом мире, а выше меня лишь Господь. Женится на своей еретичке, так на радостях, глядишь, еще что-нибудь учудит, пущай бояре послушают. Чем больше он болтает легкомысленно, тем боле сердца возмущает и сторонников нам дает.

– Говори, что делать, князь.

– Вы с Иваном соберите бояр недовольных, Татищева там и других… Пусть призовут на Москву со своих владений по несколько тысяч человек, вроде как на свадьбу царскую глянуть, и с ними готовы будут к набату. Салтыкова, Куракина и Мстиславского я уже известил, они с нами.

– Сделаю, Василий Иваныч, не тревожься. Главное, по Москве слухов побольше пустить, чтоб за Димитрия, паче чаяния, не вступился б народ.

– Вот и поспешай, и я тоже расстараюсь. Ну Бог нам в помощь.

* * *

В первый же день пребывания Марины в Москве в Вознесенский монастырь пришел нетерпеливый Димитрий. Он склонился к руке невесты, блаженно закрыв глаза.

– Непередаваемая радость видеть вас после года разлуки, наияснейшая панна!

Красавица присела в легком реверансе:

– И мне приятно лицезреть вашу царскую милость во всем блеске государевом. Позвольте поздравить вас с тем, что дивным промыслом Господним вы достигли отцовского престола.

– Благодарствую.

Димитрий присел рядом с Мариной и, взяв ее за руку, прошептал:

– Если бы вы знали, сколько раз грезил я о той минуте, когда мы с вами соединимся. И какое счастье понимать, что эта минута скоро наступит. Впрочем, простите мою невежливость, панна Марина, на радостях я забыл поинтересоваться, хорошо ли вы доехали, приятно ли устроились, здоровы ли вы.

– Увы, мне здесь неуютно. Комнаты мои грубо обставлены и такие зловещие… Да и московские яства мне пришлись не по вкусу, я не могу их есть, ваша царская милость. Благоволите прислать сюда моего кухмистера[43], пока я не умерла с голоду.

– Как прикажете, моя прелестная невеста. Скажите же, скучали ль вы обо мне?

– Конечно, – равнодушно кивнула Марина. – Но здесь, в обители, так тоскливо, пан Димитрий. Из музыки – лишь молитвы. А мне нужны музыканты, так велите ж прислать.

Димитрий разочарованно смотрел на нее, с горечью понимая, что ничего не изменилось: как в Польше она не скрывала, что выходит за него только ради власти, так и сейчас ни о чем, кроме своих желаний, не думает. «Впрочем, мне ли ее винить, когда я сам столь властолюбив? Как жаль, что я так глупо влюбился, Ксения была бы мне куда лучшей женой».

* * *

Лазутчики Шуйского расстарались, и по Москве поползли дурные слухи:

– Ляхи хотят захватить столицу, а царь все дома им пожертвует и монастыри, иноков выгонит, а инокинь в жены еретикам отдаст.

– Димитрий повелел им всех бояр на Москве побить.

– Вместо исконного православия латинскую ересь на Руси введет…

Наряду с откровенными выдумками рассказывались и правдивые истории, порочащие Димитрия в глазах русских:

– Царева невеста замкнулась в монастыре, вроде как готовится к крещению. А сама-то не постится, вкушает мясную пищу, которую ей повар-лях варит, а тишину обители музыканты ее оскверняют.

– Государь всех ляхов одаривает дорогими подарками, в казне уже ничего и не осталось, голодать будем.

– Димитрий все уставы целомудрия и благопристойности нарушил, девство Ксении Годуновой блудом осквернил.

– Он принял грамоту от короля польского, а в грамоте той Сигизмунд назвал его не царем, а князем. Срам-то какой для русского самодержца!

– Царь впал в ересь и в вере пошатнулся…

– Всю русскую охрану уволил и заменил ее на немецкую.

– Свадьбу-то в канун Николина дня назначили, святотатцы!

Москва бурлила все сильнее, но Димитрий, опьяненный властью и грядущим счастьем с Мариной, этого не замечал.

* * *

И вот наконец настал день свадьбы. Накануне ночью Марина покинула монастырь в серебряной карете и в сопровождении факельной процессии перебралась во дворец, еще не полностью достроенный, но уже готовый принять царицу.

Утром восьмого мая во дворце состоялось обручение. Димитрий и Марина, оба в бархатных одеждах, с ног до головы усыпанных алмазами и жемчугом, стояли в окружении немногочисленных бояр. Царский духовник, протоиерей Благовещенский, преподнес молодым кольца и прочел молитвы.

Обручение прошло быстро, и процессия по красной парчовой дорожке направилась в Соборную церковь Успения, где чету уже ждали русские и польские вельможи. Димитрия вел пан Мнишек, а Марину – княгиня Мстиславская, перед ними торжественно шествовали царские стольники и стряпчие, князь Василий Голицын нес жезл и скипетр, а Петр Басманов – державу.

Царя и его невесту посадили на чертожное место, рядом с ними сидел патриарх. К изумлению присутствующих, это было не венчание Димитрия и Марины, нет – панну Мнишек венчали на царство. И во всем храме не было ни одного русского, который бы не ужаснулся и не подумал: «И благоверных православных цариц наших на царство не венчали, а тут еретичка, да еще и не жена, а всего лишь невеста царя!»

Но Димитрий хотел польстить обожаемой Марине, показать ей, что в брак она будет вступать, уже будучи царицей. И потому патриарх, прочтя молитву, надел на польскую красавицу барму и корону. В первый раз со дня своего появления в Москве Марина сияла, гордость и ощущение собственного величия читались на ее лице, в глазах блестело торжество.

Священники принялись читать литургию, патриарх надел на Марину золотую цепь Мономаха, помазал ее, причастил, и… польская панна стала царицею московской. Грянул церковный хор, а бояре выстроились в очередь, чтобы принести новой самодержице обет верности и поцеловать ей руку.

По окончании коронации царский духовник обвенчал Димитрия и Марину. Сверкающие драгоценными камнями на одежде и коронах молодожены представляли собой поистине великолепное зрелище. Держась за руки, они вышли из церкви и застыли на крыльце, и князь Мстиславский осыпал царя и царицу золотыми червонцами. Грянул колокольный звон, запели литавры и трубы, закричали толпы собравшихся подданных. Новобрачные по красной парчовой дорожке вернулись в царские палаты, где уже был накрыт богатый стол.