Доктор посмотрел на сахарную башню, находящуюся на возвышении.

– Первые маяки, я читал, были поставлены по берегам Средиземного моря, где появились первые корабли египтян.

– Там сначала тоже были костры, – подхватил Лель Степанович. – Это позднее начали строить каменные башни и разводить огонь на железных крышах. Интересно то, что кроме настоящих маяков были и не настоящие.

– Это какие же такие – не настоящие?

– Ложные. Их специально строили, чтобы заманить корабль на рифы или на мель.

– А зачем?

– Ограбить. Что ж тут непонятного? Времечко такое было.

Боголюбов, тяжко вздыхая, покачал головой.

– А ты, Лель Степаныч, как попал на эту непыльную работу?

– Из нашего рода – дед на нём первый начал работать. Залив зимою замерзал, на маяке особо делать нечего. Ну, дед любил охотиться в береговой тайге, потом замастрячил себе сани с парусом и всю округу исколесил по тонкому зеркальному ледку. В беловодский городок мотался, пушнину сдавал. В соседние деревни – за продуктами либо на праздник к девчатам, парням. Дело молодое: присмотрел себе зазнобушку и зачастил к ней на всех парусах. Женился. Мальчишка у них появился – мой будущий тятенька. А там уж и я народился. Из рук в руки, можно сказать, огонь друг другу передавали. И только мой сынок свернул с дороги – Никола Зимний. Может, слышал? На Летунь-реку уехал. Бакенщиком устроился. Горевал я спервоначала: некому будет огонь передать. А нынче вон как дело оборачивается. Не нужны маяки! Пропадают один за другим!.. Вера – километрах в сорока отсюда – давненько уже не горит. Надежда – теплится ещё немного. Надолго ли хватит, не знаю… Так что опоздал ты в смотрители, Болеслав Николаич. А то бы взял.

– Вера? Надежда? – удивился Боголюбов. – Что-то не слыхал я в нашем районе про такие маяки.

– Я по-стариковски их величаю. А как они по-новому зовутся – знать не знаю и знать не хочу… Тьфу! – неожиданно рассердился Лель Степанович. – Всё, черти, на свой лад переиначили! Чтобы ни слуху, ни духу на русской земле не осталось!.. Нет, окаянные! Не быть по-вашему!.. Не хотел, но скажу по секрету. – Замолчав, старый маячник по сторонам посмотрел. – Ходит по здешнему берегу мальчонка один со свечой. Зажигает покинутые маяки. Вера начинает оживать! Надежда сильнее затеплилась!.. Я спервоначала подумал: рехнулся под старость годов. Блазнится. А когда приболел, свой маяк не включил – неполадка случилась как раз. Мальчонка, наверно, решил, что пропал и этот маяк. В сумерках мимо окошка, вот где мы сидим, ти-и-и-хо так проходит со свечой. Поднялся на маяк – он у меня и вспыхнул от свечи! Я прямо обалдел возле окна. Не могу шевельнуться… А когда на крылечко ступил – мальчонка уж далеко. Гляжу: Надежда наша вспыхнула!.. Вера!.. Ну, думаю, значит, не блазнится.

– Погоди! – Доктор не поверил. – Это как же он зажег – свечой-то?

– Славик! Да вот те крест! – Смотритель широко и размашисто перекрестился. – Я и сам понять не могу до сих пор: маяк не керосиновый, а он его свечой зажёг! И ещё загадка. Тем вечером сильный ветер был на дворе, а пламя на свече, ну, хоть бы хны – не шелохнется на фитиле!

Они помолчали.

Доктор, что-то вспомнив, стал объяснять – со слов Чистоплюйцева:

– Это Негасимая Свеча у него, Лель Степаныч. Видели, наверно, в храмах вывеска бывает иногда: «На общую свечу»? Вот такая свеча и у него. Общая. Народная. И пламя непростое. Это Огонь-Дух горит! Сердце человеческое может запалить, померкшую звезду, маяк… Я этого мальчишку знаю, Лель Степанович. Он лечится у меня.

– Ненормальный, что ли? О-о! – Смотритель опечалился. – Хотя и сам я мог бы догадаться: какой же нормальный будет заниматься в наше время этим делом? Нормальные-то вон где: горы с мест плечами сдвигают, реки бежать заставляют в обратную сторону…

– Нет, Лель Степаныч, с ним всё в порядке, – успокоил Боголюбов. – Я вам тоже скажу по секрету. У меня ведь не только больные в Горелом Бору. Усталых много, замордованных судьбой. Отдохнут, помогу, чем смогу, смотришь, человек преобразился, снова жить захотел.

Засиделись они тогда за полночь.

Море шумело всё сильнее, всё тревожней. Могучий прибой камни ворочал под берегом – разноцветную округлую гальку и даже пудовые валуны, много веков назад отколотые от прибрежных скал. С пушечным грохотом разбиваясь о высокий берег, на котором стоял маяк, волна моросила пылью – аж до крыльца долетало…

Боголюбов поднялся.

– Жаль, что завтра мне надо будет снова ехать.

Они прибрали со стола. Свет погасили, спать легли. Но не спалось. Разговорам не было конца… Крупные капли стучали в стекло; задождило; поначалу робко, тихо, а потом всё громче – словно кто-то казанками по стеклу стучал, на ночлег просился. И шторм разыгрался не шуточный. За избою волны рушились на берег, точно под корень срубленные сосны. Стены дома, половицы, посуда в шкафу – всё подрагивало… В шуме ветра и воды мерещились людские голоса, хохот филина в тайге, волчий вой.

Лель Степанович докурил в темноте и привычным движением отбросил окурок: светлячком пролетел по горнице и упал в ведро под рукомойником.

Проследивши за полётом «светлячка», доктор изумлённо подумал: «Это сколько же надо курить по ночам на кровати, чтобы вот так, вслепую, свои чинарики гасить в ведре? Тоже, наверно, не сладок смотрительский хлеб!.. А всё равно хорошо тут. Остался бы, кажется, да ни к чему. Чистоплюйцев прав. Сухой потоп приближается: вон как по стеклам сечёт песком… Или это дождик так колотит?.. Ах, Чистоплюйцев! Как же быть с ним? Не сегодня-завтра, наверное, графа нашего заберут из Горелого Бора, увезут куда-нибудь в закрытую клинику – и настоящим сумасшедшим сделают: проверенный способ борьбы с неугодными!»

На заре установился полный штиль. Ступени крыльца и весь двор были закиданы морским песком.

Проснувшись, они пошли, проверили отметку под берегом: море за ночь не намного, но отодвинулось. Голову дурманил йодистый запах водорослей, вышвырнутых штормом. Под ногами трещали ракушки, отливающие тусклым перламутром; там и тут валялись морские звёзды, уже почти погасшие, – мёртвые; жидким стеклом сверкали медузы. Чайки громко плакали на скалах: от гнездовий до воды молодым птенцам нужно было всё дальше, дальше лететь. А скоро и совсем не долететь. Скоро и этот маяк станет не настоящим, а ложным, способным заманить корабль на кошмарные рифы, на мель.

* * *

Высыхало море, а вслед за ним и душа от тоски высыхала у многих людей, сызмальства привязанных к этим берегам и уже как будто бы не мысливших себя отдельно от этих просторов, от этих красот.

На следующий год, весной, Лель Степанович заболел без видимой причины. Ничего конкретного вроде не болело: ни суставы, как бывало раньше, ни поджелудочная железа. Нет, ничего конкретно не болело – и в то же время весь он изнемог, телом скукожился, душой потускнел.

Он с трудом дождался Боголюбова и с удовольствием попарился – в последний раз.