— Анисья говорила — на Красных песках, — сказал Никита.

— Жила там, правда, да теперь уехала оттуда и, слыхать, на заимке под Черемуховом проживает, — сказал хозяин.

— А ты ее, Прокоп Митрич, знаешь? — спросил Гурулев.

— Кто же ее здесь не знает, — ответил Прокоп Митрич. — Одна у нас Селиваниха-самогонщица, как одно бельмо на глазу. Они тут раньше с мужем торговлишкой занимались, теперь самогоном промышляет. Муж-то у нее помер… Непутевая баба, если что и знает, про себя таить будет, промолчит, коли ей без выгоды. Ну, да путь недалек, заехать хоть сейчас можно. Нужно — провожу. Бывать у нее не бывал, а где заимка стоит — знаю.

— Поедем, — заторопившись, сказал Никита и взглянул на Гурулева, молчаливо прося разрешения ехать.

— Поезжай, — согласился Гурулев. — Может, что разведаешь, к Павлу Никитичу заверни — утешь старика. Да там в Черемухове и заночуй. Коня здесь оставь — пусть отдохнет. Понадобится — косояровскую кобылу возьмешь. Утром мы в Черемухове будем, твоего жеребчика приведем.

— Да-да, хорошо. Я непременно к Павлу Никитичу заеду, — проговорил Никита и вспомнил, как Косояров, прося о дочери, сказал ему: «Не ровен час…»

— Пойду коня запрягу, — сказал Прокоп Митрич и, накинув шубу, вышел из избы.

Никита поручил Фоме Нехватову присмотреть за белоногим Жеребчиком и вышел во двор вслед за Прокопом Митричем.

После света горницы ночь показалась ему особенно черной. Луна еще не всходила. Звезды в вышине горели сверкающей изморозью.

У навеса звонко похрустывал снег под ногами Прокопа Митрича, который уже заводил лошадь в оглобли.

— А морозец знатный будет, — сказал он. — Вызвездило, что твое рождество. Дохи, однако, взять надо.

Никита помог Прокопу Митричу запрячь лошадь и остался около саней, пока тот ходил в избу, чтобы снарядиться в путь.

Вернулся Прокоп Митрич, одетый, как ямщик, и принес с собой запасную собачью доху.

— Ложись на сено-то, да дохой ладом укройся, — сказал он, бросая в сани доху. — Тепло будет, как на печи… До заимки спать можешь, умаялся за день-то…

Никита лег в сани, положил рядом с собой драгунку и тепло укрылся дохой. Однако спать ему не хотелось. Он лежал, глядя на звезды, которые разгорались все ярче. Прямо над головой, в зените, голубым светом искрилась Полярная звезда и под ней широким ковшом раскинулась Большая медведица.

Прокоп Митрич оправил на лошади шлею и, ввалившись в скрипнувшие сани, взялся за вожжи.

Полозья саней тоненько, как пересвистывающиеся суслики, запели по наезженной дороге. Из труб изб вместе с дымом неурочно затопленных печей вылетали искры, и на снег ложились розоватые блестки.

Отъехав от околицы села с полверсты, Прокоп Митрич с Никитой перевалили через холмы, подступившие к самой Куваре с востока, и деревенские огни тотчас исчезли. Впереди лежала темная и тихая степь.

При свете звезд неширокая проселочная дорога была едва приметна. Лошадь, подгоняемая морозцем, шла ровной рысью и пофыркивала от студеного воздуха.

Никита лежал в санях, не чувствуя холода, и смотрел в небо. Оно все ярче и горячей светилось бесчисленным роем звезд, как бы кружащихся и плывущих куда-то.

Только сейчас, здесь, в степи, пришло к нему то ощущение победы и покоя, которое обычно испытывает всякий воин после удачного сражения, когда отгремят последние выстрелы и вдруг наступит та удивительная тишина, в которой слышно даже биение собственной крови. И все ему теперь казалось простым и счастливым: и Павел Никитич осилит рану и его дочь Лена найдется.

Прокоп Митрич причмокивал губами и присвистывал, веселя лошадь.

Пение полозьев убаюкивало, и причмокивание Прокопа Митрича напоминало Никите детство, какую-то давно позабытую зимнюю дорогу. Он бездумно глядел на сверкающее созвездиями небо и в ленивой полудремоте, как в детстве, прищурив глаза, сплетал звездные лучи в дрожащую сеть.

13

Селиваниха встретила Никиту с Прокопом Митричем на крыльце. Видимо, она поджидала кого-то другого и, рассмотрев гостей, торопливо отступила на шаг к дверям.

— Нету товара, зря лошадь гоняли… — сердито сказала она.

Голос Селиванихи показался Никите странно знакомым, и он тотчас же вспомнил свою у грешною встречу с нерадивым возницей на куварской дороге.

— А может, найдется? — спросил Прокоп Митрич.

— Не грибы — искать нечего, — ответила Селиваниха и, толкнув дверь, пошла в темные сенцы. — Нету, говорю, езжайте себе…

— Подожди, еще дело к тебе есть… — Прокоп Митрич шагнул вслед за Селиванихой и протянул руку к двери, словно боялся, что самогонщица захлопнет ее перед самым его носом. — Хоть в избу погреться пусти. Или страшишься?

— А чего мне страшиться? Проходите, грейтесь… — сказала Селиваниха и, оставив дверь открытой, прошла в избу.

— Идем, — позвал Никиту Прокоп Митрич. — Да покруче с ней надо, может, со страху что и скажет.

Едва Никита растворил дверь в избу и в неярком свете керосиновой лампы увидел Селиваниху, он тотчас же узнал ее — это действительно был утренний возница.

Узнала Никиту и Селиваниха. Нахмурившись, она из-под бровей взглянула на него и спросила:

— Или сызнова за подводой?

— Не нужна нам твоя подвода — своя есть, — сказал Прокоп Митрич. — Мы по другому делу.

— По какому же другому?

— А вот отогреемся — расскажем.

Селиваниха стояла против Никиты и смотрела на него неприязненным тусклым взглядом. Редкие с нечастой проседью волосы ее были гладко зачесаны назад, губы сжаты и на широких скулах желтого лица горели темные пятна румянца. Маленькие глазки ее, притушенные и глубоко спрятанные надглазными безбровыми дугами, были едва приметны, а плоский, привыкший хмуриться