Первым на пути встретился зеленый кафедральный собор. У входа и на площади уже толпился народ, может быть, как и Василий, привлеченный неурочным благовестом.

Нагих подошел к крыльцу и смешался с толпой, которая медленно продвигалась в храм. Он прислушивался к разговорам, однако понять, что случилось в городе, было невозможно. Одни говорили: кто-то умер, другие — благодать явилась и из северного города Чердыни в Екатеринбург пришла своим ходом мироточивая икона божьей матери заступницы.

— Люди сказывали, так и шла вперевалочку через степи да леса… — шептала, истово крестясь, какая-то старуха. — Так все и шла родимая заступница… И дорожка за ней осталась навечно, ни снег ее не заваливает, ни метелица не заметает… Как с уголка на уголок переступала миротворица, так на снегу и знатко, будто кто посошком его шевелил… Люди сказывали, к нам она направилась, вот, видать, и явилась теперь…

Старуха часто-часто крестилась мелким крестом и таращила испуганные глаза, будто воочию видела бесконечную голую степь и шагающую по снегу вперевалочку с уголка на уголок черную старинную икону божьей матери.

«Эк, до чего же им головы дурью забили, — подумал Василий. — Чего только не наговорят, чтобы людей от правды отбить, чтобы глаза им замазать… Может, и в самом деле икону из Чердыни притащили?»

Он хотел было расспросить старуху, где и что она слыхала о новоявленном чуде, но в это время толпа снова двинулась и вместе с потоком людей Нагих оказался в храме.

Народу было очень много. Люди теснились чуть ли не к самому алтарю. Опоздавшие вытягивали шеи, силясь через плечи стоящих впереди увидеть, что делается у царских врат.

Церковная служба, видимо, уже закончилась — царские врата были закрыты и у алтаря никого не было.

На многосвечниках перед иконами догорали огарки свечей. Пахло ладаном, церковной пылью и горящим воском.

На цветных стеклах узких решетчатых окон лежали последние неяркие отблески заходящего зимнего солнца. Огоньки свечей, состязаясь с ними, рябыми узорами ложились на темные потрескавшиеся лики угодников и на позолоту рам.

Темным огнем багровели в свете паникадила медные цветы старинных царских врат, поблескивало золото иконных риз, и лоснилась масляная краска небесной лазури под куполом.

Высокий чернобородый дьякон выглянул из боковой двери алтаря и сердитым взглядом окинул собравшихся, очевидно, проверяя, приготовились ли прихожане слушать проповедь и достаточно ли тихо в церкви, поглядел кругом и снова скрылся в алтаре.

Сразу водворилась тишина. Прекратились и покашливания и вздохи томящихся от тесноты людей.

— Гляди, гляди, сам владыка Григорий идет… Говорить хочет… — зашептала своей соседке какая-то женщина возле Василия. — Гляди, гляди…

Нагих посмотрел в сторону алтаря.

Он увидел выходящего на амвон человека в черной одежде монаха. Шел человек медленно, не глядя на прихожан, и казалось, что это идет спящий.

Был он маленького роста, худощавый, с узенькой светлой бородкой, с пепельными волосами и с желтым морщинистым лицом. Его полузакрытые блеклые старческие глаза были едва приметны в частых складках кожи у опущенных век.

В церкви стих даже шепот.

Поднявшись на ступеньки амвона, человек поднял руку, благословил прихожан привычным жестом и неожиданно резким голосом сказал:

— Братие, с ликованием сердца нашего и с великой радостью приносим мы вам весть о доблести нашего христолюбивого воинства и воинства богом ниспосланных нам союзников. Войска наши, разбив врага, заняли город Пермь…

Монах простер руки, поднял голову, и торчащая вперед борода его затряслась.

— Враг отступает! — исказившись лицом, вскрикнул он, и вдруг всем стали видны глаза его. Маленькие, глубоко сидящие и бесцветные, они внезапно ожили.

— Не далек час, и вся красная Москва падет к ногам обожаемого нами Александра Васильевича Колчака, который с божьей помощью и с помощью союзников — наших братиев во Христе, как библейский Моисей, выводящий евреев из Египта, ведет нас в землю обетованную. Да воскреснет бог и расточатся врази его! — в исступлении, все повышая голос, кричал он. — Зовем вас всех, православных, на подвиг ратный, всех верующих и верных чад церкви. Исполните долг ваш и дело божье. Вступайте в ряды полков христовых, в рать несокрушимую…

Голос владыки срывался, хрипел, но он продолжал свою проповедь, выкрикивая отдельные фразы отрывисто и невнятно, как юродствующий или бесноватый.

Василий стал пробираться к выходу.

«Не удержали Пермь… Сдали… — думал он, протискиваясь сквозь густую толпу людей. — Как же это так? Почему?»

2

Пока Василий был в церкви, движение на улице заметно оживилось — видимо, весть о молебствии по поводу взятия Перми и о предполагаемом параде войск на соборной площади уже широко распространилась в городе.

Милиционеры расталкивали и прогоняли от храма нищих и убогих, чтобы они видом своим не нарушали торжественности парада.

На площади уже выстраивалась какая-то воинская часть в бело-зеленых погонах. По улице длинной вереницей катились сани, запряженные сытыми одномастными лошадьми. Толстые кучера в синих кафтанах, опоясанных цветными шарфами, по-разбойничьи гикали на зазевавшихся пешеходов.

Василий понял: вся знать города торопилась на сборище в честь победы.

На рослых вороных жеребцах, заложенных в дышло, прокатил единственный в городе, а потому всем известный, вытянутый, как жердь в феске, турок — князь Риза-Кули-Мирза; пронесся возок председателя биржевого комитета — признанного вождя торгово-промышленного класса Урала, главной опоры власти диктатора; под охранным конвоем краснолампасых казаков проехали широкие с медвежьей полостью сани начальника Уральского края, и за ними потянулись троечные, парные, одиночные сани, саночки, скачки и козыречки купцов, горнопромышленников, заводчиков, владельцев золотых приисков, городских администраторов, чиновников, иностранных советников и концессионеров; разные сани по чину и рангу, все с важными и нарядными седоками.

Ехали какие-то генералы и полковники, мелькали военные