путевые рабочие. По всем правилам железной дороги, костылями. В центре свинтили стык рельсов.

Расставили чемоданы, узлы, коробки, сундуки. Футляр контрабаса. На них будут сидеть зрители.

И все засыпали щебенкой.

Железная дорога. Возможно рядом – имение Раневской.

И уже вырубили вишневый сад. И на его месте Лопахин настроил дачи…

Стены исписали текстами из “жалобной” и записных книжек Чехова.

И самое, самое, что восхищало (по крайне мере, меня), когда мужичонка отвинчивал гайку. “Для чего же тебе понадобилась эта гайка?” – гремит на весь зал голос следователя. “Гайка-то? Мы из гаек грузила делаем…” – “Кто это – мы?” – “Мы, народ… Климовские мужики то есть… Уж сколько лет всей деревней гайки отвинчиваем… Ежели бы я рельсу унес… Мы ведь не все отвинчиваем… Оставляем. Не без ума делаем…”

Еще меня восхищал семафор начала века. Красивое инженерное творение.

Особенно привлекала скользящая вверх и вниз шторка с двумя кружками.

Красным и зеленым. Эта шторка так похожа на пенсне…»

В антракте открывали станционный буфет с традиционной «железнодорожной» закуской. Идею с чемоданами и другими «креслами» для зрителей принес Алексей Порай-Кошиц. Театр дал объявление о покупке, и среди приобретений попался даже старинный раздвижной кофр. На премьере на чемоданах, кофрах, коробках, сундуках и узлах уютно устроились Сергей Капица, Лев Делюсин, Юрий Карякин…Стены исписали цитатами из «Жалобной книги», козлы с фонариком изображали тупик, деревянная лестница – рельсы, в центре фонтанчик с водой: актеры пили ее, умывались. Боровский пришел в восторг от увиденного. После премьеры рельсы, упиравшиеся в торцевую стену зала – в тупик, застелили фанерой, расставили на ней бутылки и закуски: а как без традиционного в таких случаях фуршета?..

«Жалобная книга» – первый и последний Чехов Боровского на «Таганке». Он ставил чеховские пьесы – дюжину раз – во МХАТе, в Будапеште, в Хельсинки, в Афинах, в Санкт-Петербурге, но только не в своем театре, коим, безусловно, три десятилетия для него являлся Театр на Таганке.

Однажды он был рядом с «Чайкой» на «Таганке». Спустя девять лет после будапештской «Чайки». Но – не сложилось. И вот по какой причине. Это был образцово-показательный пример того, что порой происходило, когда рядом с театром возникал совершенно случайный человек с умопомрачительными режиссерскими замашками, пусть даже человек этот был достаточно известен в кинематографических кругах.

«Мне выпало сделать “Чайку” на “Таганке”. На нашей новой, еще мною не совсем обжитой, сцене, – рассказал Боровский в «Убегающем пространстве». – Любимов находился “там”. В Театре на Таганке – уныние. Актеры маялись от безделья. Днем, в самое репетиционное время, в обоих залах пусто, тихо и темно… В каждом из них горит по одной дежурной лампочке.

Не выдержал Леня Филатов и позвал Сергея Соловьева. Что-нибудь поставить. Соловьев выбрал «Чайку». Глаголин связался с Иерусалимом, и Юрий Петрович с большой, очень большой неохотой согласился: вот уж неймется. Пусть Соловьев. Пусть “Чайка”. И обозвал нас чайниками.

Я встретился с Соловьевым.

– Старик! Никаких концепций. Поп-арт. Эклектика. Ты “Смерть в Венеции” видел? Висконти, Малер – это настроение. Стелется по земле туман… белые платья… Давай сделаем озеро! Я был на вашей новой сцене. Это будет обворожительно! Зальем сцену водой. Тригорин в лодке с удочкой. И никаких концепций! Я покажу тебе свой последний фильм… Эклектика. Озеро. Купальня. Туман. Мне в Америке подарили книгу: Россия начала века в фотографиях. Не знаешь? Я принесу. Ты художника Дельво знаешь? У него потрясающие картины. Ночные вокзалы. Фантастическое пространство. Удивительный художник. Я принесу. Посмотри Дюфи… У воды зажжем много свечей. Перед театром Треплева, как рампу. А у Аркадиной, ревниво бегающей вокруг озера, загорится низ платья. Ты “Смерть в Венеции” знаешь? Висконти, Малер… Ах да, я уже спрашивал. Встретимся завтра.

Я был ошеломлен страстным монологом режиссера. И как чувственно…

Все, о чем он говорил, мне ужасно нравилось. Правда, само по себе.

Нравился и его фильм, такой стильный, художественный, истинно художественный – “Станционный смотритель” по Пушкину.

Я зашел в полутемный зал новой сцены и сел в кресло партера…

Все, что в искусстве нравилось Соловьеву, нравилось и мне. И Висконти, и музыка Малера, и сюжеты Дельво… А что осталось от монолога режиссера?

Загоревшийся подол у Аркадиной. Это очень мне понравилось. Очень…

Соловьев просит воду. Он кинематографист, видит и чувствует фактуру. Но воду я делать не буду. Уже девять лет назад залил водой будапештский театр “Виг”. И свечи вокруг озера зажигал…

Смотрел и смотрел на кирпичную стену.

На несуразное, ускользающее пространство сцены. Не концентрирующее, а убегающее, рассыпающееся. В “Годунове” кирпичная стена с закрытыми ставнями окон играла своей новизной и невинностью. За прошедшие несколько лет ее, конечно же, «поиспользовали». Ну, да попробую…

Интересно, что бы придумал Треплев в этой “окружающей среде”?

А что, если стене “сыграть” озеро? Такое волшебное, такое озеро??? Раскрою все оконные проемы. Пускай чернеют пустыми глазницами, как череп Йорика. Чуть разрушу в центре. Груда ломаных кирпичей. На них и усядется “чайка”. Птицы выбирают такие холмики…

На следующий день Соловьев принес американскую книгу с бородой белых закладок.

– Вот смотрите, замечательная купальня.

И все другие фотографии – тоже про речку и воду, и купальные костюмы.

– Какие лица! Божественные персонажи. И белые платья. А “Смерть в Венеции” вы…

Я попросил для “подумать” тайм-аут. И сделал черновой макет. Стена смотрелась развалиной. Такой Сталинградский “дом Павлова”. Это как-то перекликалось с настоящим нашего театра. Кое-как укротил пространство.

Собрал его деревянными мостками, переходящими в крутую, уходящую в кособокий эркер, лестницу. И навесил над ними льняные, в полоску, маркизы (маркизы должны понравиться Соловьеву). И как-то все образовалось.

Дом-озеро мне нравился все больше и больше.

Роль занавеса в театре Треплева я поручил небольшому французскому гобелену XIII века, прицепив его на штанкет перед холмиком кирпичей.

Так проветривают ковры.

Соловьев посмотрел.

– Очень, очень интересно. Но… это история вашего театра, а я хочу свою историю. Воду, камыши и лягушек…

Давид готов был плюнуть на все и построить для Соловьева “какую-нибудь гадостную усадебку”, сказал ему об этом и добавил: “И не просто усадебку, а – с паскудным тентом и погаными вашими кувшинками на бутафорских зеленых листьях, чего потом буду стыдиться всю оставшуюся жизнь. И дальше уже ни вы, ни я не сможем избавиться от чувства прилюдного срама, ни вообще работать”.

Боровский посоветовал Соловьеву пригласить своих кинохудожников. Соловьев обрадовался, и они расстались.

Соловьев рассказывал, что Давид делал один макет прекраснее другого, но ни один из них не устраивал кинорежиссера, который не собирался “плакать по ‘Таганке’”. «Мы, – вспоминал Соловьев, – уже боялись вдвоем в мастерской быть – действительно просто боялись: или я бы его пырнул