описывала Михайлова, видевшая этот спектакль, – в ливрейном сюртуке насыщенного вишневого цвета, да Раневская во втором акте является в шляпе-клумбе с невероятным количеством бело-розовых цветов, зелеными листочками и тому подобное. А уезжает вся в черном».

«У Кати Дандулаки (она поверила Чехову и Любимову) в Театре Диониса, – записано у Боровского. – Небольшой театр. Вернее – первый этаж жилого дома в центре Афин.

В черном зале четырнадцать черных колонн.

А был прежде классический перестиль с шестнадцатью колоннами и, видимо, украшал когда-то атриум с бассейном в центре. Затем двор перекрыли, две колонны срезали ради подмостков сцены.

Итак, “Вишневый сад”.

А, что там думать?

Четырнадцать колонн, добавить к ним еще две, когда-то убранные.

Это же стволы деревьев.

Целая роща.

Сад.

Остается только побелить основания колонн, как белят деревья фруктовых садов.

Побелить в рост Епиходова.

И одеть всех персонажей можно так же: верх черный, низ белый.

Только один-единственный старый слуга Фирс носит битый молью фрак цвета вяленой вишни. “В прежнее время вишню сушили, мочили, мариновали. Варенье варили…”

К слову, и кресла в партере обиты вишневым бархатом…

Вот еще загадочный тип – Прохожий во втором акте.

Кто он?

Стрелер в своем гениальном «Вишневом саде» придумал: выходит некто в старой шинельке и на чистейшем русском языке (язык, на котором написана пьеса): “Позвольте вас спросить…”

В зале миланского “Piccolo” – шок.

От неожиданности.

Кажется, в каком-то рассказе Чехова один музыкант решил искупаться, а когда вышел из воды, обнаружил, что одежду его украли.

Вот бы выпустить такого голого мужика.

Прикрываясь мокрыми водорослями, он спросит у господ, как пройти к станции…

В финале Фирс в белой ночной рубахе. Обнаружив, что его забыли, подойдет к дереву-колонне и исчезнет в нем – в ней…

Эту веселую пьесу сыграли в первый раз в январе 1904 года.

Через пять месяцев автор умер.

Строй шестнадцати черно-белых колонн.

“Ich sterbe” – последние слова Чехова».

В конце августа 1993 года Давид записал в блокноте:

«Готовность Ю. П. к постановке “Чайки” равна “0”, то есть нулю. Актеры изредка дергают “чайку” Пети (сына Любимова. – А. Г.). Ю. П. привез. Купил в магазине. Чайка деревянная на двух нитках – машет крыльями: или от колебания воздуха, или если дернуть за нитки».

Когда Давид делал макет, Юрий Петрович просил найти местечко и повесить где-нибудь эту Петину игрушку. Боровский, разумеется, интересовался: «Зачем?», а в ответ получал: «Ну, мне хочется!»

«Раз хочется режиссеру, – говорил Давид, – пусть. Других идей вроде бы нет. Ничего из того, о чем договаривались в Москве (об Аркадиной, о зеркале – трюмо – озере), нет. Все артисты выходят и кое-как произносят текст. Мне нехорошо. Во рту кисло. Жутко и печально. Оглядываюсь. У Кати Любимовой в глазах восторг. И гордость. Раз поставил Лю-би-мов (!), всегда найдутся восторгатели.

Поговорили… порисовали… тут же Ю. П. все перестроил. Он репетирует по пьесам Чехова, опубликованным издательством “Детская литература”.

Когда-то много рисовали. Он то загорается, то – полное безразличие… Чаще – безразличие! Ему – без разницы. Привез Петину чайку, и все ее дергают. Вот это – с первой репетиции».

Давид приводит тираду Любимова:

«“Да ‘Чайка’ – комедия! Тригорин просит Аркадину – ну, отпусти меня к другой женщине: это же Шекспир!? Это комедия! А Толстой просил Чехова – не пишите пьес! И не любил Шекспира!”

В книжке пьес Чехова в “Чайке” (по которой репетирует Ю. П.) почти во всех ремарках автора – ПАУЗА – рукой Любимова написано – “комедийная”… Но самое интересное – ничего для этого не делает… Ну, чтобы смешней было…

Я иногда ему: у всех несчастная, то есть безответная любовь. А Ю. П.: это комедия! Комедия! Но ничего или почти ничего для этого не делает… Или же все сваливает на артистов. Это, мол, не англичане! И еще заставляет повторять свои интонации…

Я как можно тише ему: мол, Юрий Петрович, греческая речь не похожа на русскую… другая мелодия, мол… А он: я же заставлял англичан! И добивался, и получалось… Ну, что тут скажешь?.. Как, не зная ни одного слова из чужого языка, заставлять артистов? И злиться на то, что не могут, не понимают…

И еще о чужом языке. Постановка “Преступления и наказания” в Будапеште. На венгерском. Любимов стал просить актера (через переводчика, конечно) произносить «с»: “Ну-с!”, “Господа-с”и т. д. то есть так, как у Любимова написано в русском экземпляре. Переводчик ему вежливо объясняет, что это, мол, невозможно. Юрий Петрович злится и спрашивает: “Что у вас в языке нет буквы ‘с’?” “Есть”, – говорит переводчик. – “Ну, тогда добавьте! Что вам, жалко, что ли?”

Ю. П. записал в студии монтаж музыки Денисова (по экземпляру “Чайки”) и на репетициях стал вводить под артистов. В 3-м акте Аркадина в порыве лести перед Тригориным. И на ее фразу – “Ты – надежда России!” – запустил гимн Советского Союза. Все засмеялись и так дней десять. Я как-то спросил у Ю. П.: это что, временно, мол, “рыба”? Нет, говорит. Я еще раз охерел.

Я промолчал… посмотрим, оставит или… Но, правда, не утерпел. Сказал, что это можно было бы понять, если бы Чехова ставили где-нибудь в Африке, но чтобы русский режиссер!..»

Глава двадцать третья

Первая тройка

Первую тройку – тройку лучших мастеров отечественной сценографии второй половины ХХ столетия – начала столетия нынешнего составляли, вне всякого сомнения, Сергей Бархин, Давид Боровский и Эдуард Кочергин. Они, товарищи по цеху, расставленные в данном случае в алфавитном порядке, с поразительным уважением относились друг к другу, никакого соперничества, искренняя радость от успехов каждого.

Благодаря мастерству этой первой сценографической тройки фигура театрального художника прочно встала рядом с режиссером и превратилась из некогда второстепенной в значимую фигуру художника-постановщика спектакля.

Юрий Рост, которого Давид когда-то познакомил на выставке театральных художников в Вильнюсе с Бархиным и Кочергиным, видит, как Бархин, Боровский и Кочергин расположились на вершине очень высокой и по мировым меркам отечественной сценографии, не соперничая, но уважая и любя друг друга.

Рост считает, что:

– без Давида Боровского не случилось бы на «Таганке» многих любимовских открытий и сценических удач в других театрах;

– без Сергея Бархина не удалась бы лучшая русская театральная провинция, и блистательные премьеры в обеих столицах;

– без Эдуарда Кочергина не мыслим БДТ и десятки удач других сцен страны, где шли спектакли в декорациях, им придуманных.

Они, все трое, не только высочайшего уровня художники, но и литераторы чрезвычайного качества, точности, самобытности и воли русского языка.

Они – дружили. Колоссально умел дружить Боровский.

В «Убегающем пространстве» Давид изящно рассказывает о своих путешествиях с Кочергиным в «Рай»:

«Четыре паломника с рюкзаками за спиной, по всей вероятности, никогда больше