Однако при всем очевидном сходстве не менее очевидны и существенные различия в типе личности, складе характера, жизненном опыте, эстетических и художественных пристрастиях двух писательниц, находившие выражение в ролях, которые каждая из них принимала для себя и приписывала противоположной стороне, и в отличных друг от друга автообразах, экстраполируемых вовне, в том числе и в эпистолярном общении друг с другом.

Берберова в непродолжительной довоенной переписке придерживается заданной в личном общении роли самодостаточной сильной личности, ориентированной на преимущественно мужской тип поведения, и подчеркнуто феминной роли Кузнецовой — слабой, зависимой, «фарфоровой» — и возвращается к этой оппозиции в письмах 1940-х годов, слегка адаптируя прежние роли к новой ситуации. К этому времени различия между корреспондентками уже существенно превышали сходство. С одной стороны, их все еще объединяли принадлежность к одному поколению и одной ветви диаспоры (парижской, т. е. столичной по межвоенным эмигрантским меркам), сопоставимый экзистенциальный и творческий опыт и не вписывающаяся в нормативную гендерная принадлежность, о которой ни одна из них довольно долго не упоминает прямо, но которая легко реконструируется из контекста. С другой, сохранились различия в жизненной позиции (у Берберовой — активная, подчеркнуто маскулинная, у Кузнецовой — пассивная, подчеркнуто феминная), к которым добавился различный опыт военных лет, различный статус к моменту возобновления переписки и связанные с ним неравные экзистенциальные и творческие возможности. Берберова, находясь в заведомо сильной позиции, откровенно патронирует Кузнецову, не скрывая собственного превосходства: сообщает о своих достижениях за истекшие годы, о вышедших книгах, предлагает и оказывает практическую помощь (присылает еду, одежду, мелкие вещи), лансирует произведения находящейся в глубокой эмигрантской провинции Кузнецовой в парижские издания. Но при этом, следуя тактике Гиппиус, Берберова сама использует или пытается использовать свою протеже: неоднократно запрашивает ее о возможности издания и/или переиздания своих книг в Германии в оригинале или в немецком переводе, справляется о публикациях в послевоенной немецкой периодике, о возможности устроить в Мюнхене свой творческий вечер с продажей билетов и пр.

Формат обращения друг к другу тоже повторяет историю переписки Гиппиус с Берберовой: до августа 1947 года корреспондентки обращаются друг к другу по имени и отчеству, но в письме от 22 августа Берберова навязывает Кузнецовой более интимное обращение «Дорогая Галя», сопроводив его припиской: «Я думаю, нам естественно уже перейти на имена, и не спросясь Вашего согласия, называю Вас так». В ответном письме от 23 сентября Кузнецова с готовностью соглашается на изменение и даже предлагает объяснение/оправдание ему: «Дорогая Нина, конечно, нам естественно перейти на имена, подумайте, сколько лет мы уже с Вами знакомы». Впрочем, несмотря на отказ от отчества, обе стороны сохраняют формальное «Вы», не делая попытки заменить его на интимное «ты».

Одна из сквозных тем переписки — личная свобода и право на свободный выбор. В 1946 году Берберова все еще формально оставалась женой Н. В. Макеева, но брак давно перестал существовать de facto, и в письмах этого времени Берберова неоднократно жалуется на то, как тяготит ее невозможность разъехаться с человеком, давно чужим и чуждым, и на какие жертвы она готова пойти, чтобы все-таки освободиться от этой зависимости. В письме от 26 октября 1947 года подробно описаны ужасающие условия первого периода жизни после разъезда: Берберова жила в крохотной (два на три метра) комнате для прислуги на пятом этаже, без лифта, воды, газа, отопления, с «пьяными и полупьяными субъектами» в качестве соседей. Однако, несмотря на все эти бытовые ужасы, Берберова «страшно счастлива, что освободилась в самом полном смысле слова не только от Н<иколая> В<асильевича>, но и от материальных пут ‹…› свободна, как птица, с полупустым желудком, но вольным сердцем и головой». Здесь совершенно очевиден подтекст, отсылающий к положению Кузнецовой в Грассе последнего периода ее жизни там и словно «программирующий» ответ — и Кузнецова отзывается письмом от 14 ноября, исполненным понимания и сочувствия: «Ваше письмо меня очень взволновало, хотя я знаю, что Вам так лучше (сама познала цену свободы)».

Через некоторое время Берберовой удалось найти новую квартиру, о чем она сообщает в письме от 16 декабря 1947 года: «Я переехала ‹…› и очень этим счастлива. ‹…› Теперь я — хозяйка своего одиночества и прямо пьяна им». Кузнецова откликается 5 января 1948 года:

Если Вы, как сами пишете, чувствуете, что «пьяны своим одиночеством» — значит это правильно. ‹…› Всегда вы были в неком (так! — О. Д.) служении кому-нибудь или чему-нибудь (последнее выражение относится к Вашей юности и требованиям ея), а теперь видимо настало время «уклоняться от объятий» и «собирать». ‹…› Вы много можете и должны сделать и делайте.

Показательно, что с темой свободного выбора связана и любовная тематика, которой не лишена переписка. В отличие от Гиппиус, явно увлекшейся Берберовой и пытавшейся склонить ее к очередному эротическому эксперименту, Берберова не питает подобного рода чувств и намерений по отношению к Кузнецовой, обращаясь к ней как к человеку сходной гендерной идентичности — тем самым косвенно признавая эту идентичность. За несколько месяцев до обретения свободы, 19 апреля 1947 года, Берберова доверительно сообщает Кузнецовой о своей подруге, с которой она «соединила свою судьбу»; правда, имя подруги не упоминается[1571]. В письме от 5 мая Кузнецова отвечает не менее доверительным (но столь же запрограммированным Берберовой) рассуждением о «тесной женской близости», в которой есть «много напряженной духовной прелести», завершающимся признанием: «Я это знаю по опыту». В результате то, что так долго оставалось в подтексте и не подлежало вербализации, наконец выражено, хотя и в свойственной Кузнецовой уклончивой манере.

Впрочем, в процитированном выше письме от 16 декабря 1947 года Берберова признается:

Мы не вместе, и вместе строить жизнь не можем, так как она человек очень трудный, и я три года несла на себе страшную тяжесть ее нервности, изломанности… Мне казалось, что я могу ее переделать, но я думаю, что переделать никого нельзя. ‹…› Мы очень любили друг друга ‹…› она открыла мне целый мир, но я не в силах отдавать себя так, как отдавала до сих пор. Мне хочется быть одной, быть свободной (разрядка Берберовой дана курсивом. — О. Д.).

И вновь Кузнецова с готовностью откликается на это провокационное признание, в письме от 5 января 1948 года выражая полное понимание и тем самым в очередной раз выдавая себя: «То, что Вы пишете о сложностях отношений с Вашей подругой, мне очень понятно».

Особая тема переписки — Бунин. Как в прежние годы Гиппиус «вбивала клин» в отношения Берберовой и Ходасевича, ведя параллельную переписку с обоими, так теперь Берберова активно настраивает Кузнецову против Бунина и Веры Николаевны, зная, что Кузнецова