Увы, увы! Дыгая перевели на работу председателем Моссовета, вскоре он умер, и детище его, как бы справляя печаль по своему создателю, стало приходить в упадок, вянуть. Давно уже нет океана цветов, прогнили доски висячих мостиков, замусорены аллеи, замечательный клуб-кинотеатр заброшен и разваливается буквально на глазах, и ветер гуляет сквозь выбитые его окна. Все кануло в прошлое! Почему-то новые хозяева перенесли место действия в другой край и настроили свежие здания – хорошие, но более казенные. Все в них есть, кроме красоты.

И еще была готова дача Михаила Ильича Ромма. Она стояла (и стоит) как раз напротив участка, где предстояло поселиться мне. Три эти дачи стояли как бы на трех углах квадрата участка, и по ним все ориентировались. Дорог не было, воды не было, электричества не было. Густой подлесок и глина, покрытая тонким слоем плодородной земли. Обилие грибов всех сортов – и белые, и подосиновики, и подберезовики, и рыжики, и волнушки, о сыроежках и не говорю!

Разговоры, разговоры, разговоры!

– Я скажу вам по секрету, где можно достать толь!

– Какие доски мне вчера привезли!

– Говорят, идут переговоры с домом отдыха. Возможно, они дадут нам электричество.

– Воду вам будет возить Петя. У него лошадь Руслан. Бочка стоит пять рублей. (Этот Петя с Русланом и бочкой запечатлен у меня на фотографии.)

– Обещали завезти бутовый камень.

– А я достал железо, и, представьте, почти легальным путем.

– Розы любят глину. Сажайте розы.

– Зайдите ко мне. Я уже посадила флоксы.

– А где вы брали навоз?

– Вы видели, какие роскошные гладиолусы у Ромма? Он их сам выхаживает.

Строят дома и скворечники, копают грядки и клумбы. Сажают яблони, смородину, тюльпаны, малину, георгины, вишни… Каждый свое, каждому хочется все. Дорвались! Дорвались до земли, до соприкосновения с естеством, с природой. Влюблены в нее по уши, отдались всей душой. Обхватила она всех нас своими объятиями. Ах, хороша земля, она всем порадует тебя и в самом твоем конце так же любовно примет и твое тело.

Эта трудная, но все равно радостная пора застройки поселка напоминала весну. Все пробуждалось, звенело, наливалось соками, тянулось к солнцу и пело.

Года через полтора поселок явился миру. Все ухожено, огорожено неплотными заборами – глухих заборов ставить не разрешалось, – подлесок расчищен, и всюду яркими пятнами мелькают цветы – белые, красные, оранжевые, фиолетовые, пунцовые. Не поселок, а праздничный пасхальный стол! И дороги проложили, и электричество провели, и водопровод, и даже газ!

На даче

Все появилось не сразу, с годами. Газ – это уже был комфорт. До его появления все мучились с угольными топками. Уголь в то время выдавался пайками, да еще этот паек надо было вовремя получить. Сначала талон на Большой Бронной, а потом хлопоты по доставке. Сколько в эти дачи – в кирпич, в железо, в черепицу, в доски, в шлакоблоки, в котлы, в саженцы, в удобрения – было вложено энергии… Если ее перевести хотя бы на лошадиные силы, думаю, каждый из застройщиков мог сравняться с многотонным грузовиком. И все делалось хотя и с трудом, но радостно. Пожалуй, это был даже не труд, а вдохновение. Ну, можно сказать скромнее – энтузиазм.

И оттого что я в этом поселке живу уже более четверти века, я стал свидетелем и его осени, его увядания. Это же целая грустная элегическая поэма! И писать ее следовало бы в стихах.

Юные тоненькие нежно-розового и белого цветения яблони разрастались, обильно украшались яблоками. Потом стволы этих яблонь становились толще и толще, покрывались морщинами коры, плодоносность становилась неполной. Толщина стволов увеличивалась, они трескались, смазывались глиной или чем-то черным вроде битума. Приходилось лечить. И в конце концов стучал топор или звенела пила. Деревья падали, и в воздухе образовывалась дыра, невосполненное пространство. Аллеи и клумбы цветов все уменьшались в размерах, красок становилось меньше, а дикие травы с яростью брали свои когда-то отнятые права и разрастались с мстительной силой. Стареющие энтузиасты продолжали из последних сил бороться, но лопухи, крапива, пырей, иван-чай, подорожник и миллионы одуванчиков хохотали и победно кружили свой хоровод.

На даче, 1995 г.

И я, подобно всем собратьям, поначалу опрометью бросился украшать свой сад. Нет, плодовые деревья и кусты меня не интересовали, я был влюблен в цветы, с детства. Еще в Костроме в 1923 году девятилетним мальчиком я на развалинах каких-то бывших до революции кирпичных строений в нашем дворе устроил маленький цветник, прямо на кирпичной крошке. Я корзинкой таскал плодоносную землю с так называемого маленького бульварчика – остатков земляного вала, когда-то обносившего город, – и сажал только нехитрые маргаритки и анютины глазки. И дома на подоконнике тоже устраивал свой ботанический сад. Цветы я любил даже как-то ненормально. Помню, в той же Костроме вынес я выхоженный мною бальзамин на балкон под дождь, чтоб напоить его именно дождевой водой, а хлынул такой ливень, что сломал верхушку цветка. Я подхватил плошку, внес в комнату и залился горючими слезами. Мне было его жаль; казалось, ему больно, как совершенно живому существу.

Должен признаться, у меня и сейчас в Москве много цветов. Увлекаюсь амариллисами, но есть и другие, в том числе герань. Когда-то какой-то глупый человек назвал герань символом мещанства. Видимо, это был очень рациональный человек. Ну как цветок может быть символом мещанства?! Какая ахинея!

Так вот, на своем участке я посадил и штамбовые розы, которые цвели умопомрачительными букетами. Не без основания соседка называла их страусами. И тюльпаны, и нарциссы, и флоксы, и пионы всех оттенков – от снежно-белых до темно-бордовых, чуть не черных. И, конечно, те же нехитрые анютины глазки, маргаритки, настурции. И даже гиацинты. Их у меня в одну непрекрасную весну все до единого, когда они были в полном цвету, украли, выкопав вместе с луковицами.

Цветы в поселке всегда похищали, да и похищают, особенно перед первым сентября, когда дети идут в школу. Видимо, эти чистые создания с улыбкой на устах дарят их своим учителям, а учителя умильно принимают краденое, гладят детей по головкам и говорят: «Спасибо тебе, дорогой умный мальчик». Впрочем, может быть, и девочка.

Я совсем не осуждаю этих славных воришек. Собственно, эта кража – форма отваги. Таким образом добытые цветы можно дарить с особой гордостью, а то – мама купила на базаре, сунула в руку, и он или она тащит этот веничек как опостылевшую ритуальную дань. Но выкопать гиацинты вместе с луковицами – нет, нет, дети никогда бы этого не сделали!

Когда в поселке развернулось прекрасное соревнование – кто роскошнее украсит свой участок, – пожалуй, только Константин Михайлович Симонов не принял в нем участия. На его участке рос густой еловый лес. Так он стоит и поныне, хмурый всегда, а после смерти хозяина и совсем мертвый.